№7 Апрель 1965

О некоторых событиях месяца: Семинар пропагандистов МК КПСС — Выступление П. Демичева и В. Снастина на совещании редакторов — Семинар преподавателей вузов. Выступление зам. министра высшего образования СССР Ники-шева — Вновь поднимается вопрос о Сталине. О некоторых статьях, письмах и рукописях: Об одной статье Артура Шлезингера — Заметка М. Шагинян «Страницы прошлого» — Из воспоминании Д. Витковского — Из фельетона М. Салтыкова-Щедрина «Легковесные» (1868 г.). О статье писателя Е. Замятина «Цель». Из истории: Смерть Л. Мартова — Убийство Игнатия Рейса — О трагической судьбе Г. И. Мясникова и его семьи — Эсеры после революции — Христиан Раковский — Оппозиция в 1927 году — А. Эйнштейн о последствиях автократии — История одного из стихотворений О. Мандельштама — XX-й съезд КПСС.

О  НЕКОТОРЫХ ТЕКУЩИХ СОБЫТИЯХ 1, Семинар пропагандистов МК КПСС

6 апреля состоялся семинар пропагандистов и лекторов МК КПСС. После слабого и маловразумительного доклада главного редактора журнала «Коммунист» В. Степанова «О 95-й годовщине со дня рождения Ленина» в президиум семинара поступило много вопросов. Отвечал на большинства вопросов второй секретарь МК Н. А. Кузнецов.

Вот некоторые из этих вопросов и ответов (по записи Е.П.)

Вопрос: Следует ли говорить в докладах о раскольнической деятельности китайской компартии?

Ответ: — Открытой полемики в печати вести не надо, но, учитывая их антисоветскую пропаганду, следует разъяснять их разнузданную тактику.

Вопрос: — Почему ЦК допускал субъективистские и волюнтаристские ошибки и произвол Хрущева и вовремя их не исправил?

Ответ Кузнецова: — Хрущев представлял внешне аргументированные обоснованные материалы, на деле же они были оторваны от жизни.

Вопрос: — С   какого   времени   начинаются   у   Хрущева субъективистские ошибки? Ответ: — С 1959 года.

Вопрос: — Будут ли сохранены отраслевые парткомы — торговли, транспорта, строительства?

Ответ: — Эти парткомы себя оправдали. Пока вопрос не пересматривается.

Вопрос: — Остается ли в силе формула Ленина — «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация» или надо применять эту формулу с добавлением Хрущева — «плюс химизация»?

Ответ: — В определении коммунизма надо исходить из учения Ленина без добавления слова «химизация».

Вопрос: — Будут  ли  опубликованы  ответы  Ленина  на 3-м съезде Комсомола? Ответ: — Не знаю.

Вопрос: — За что освобожден Ильичев? Ответ: — Перемещать работников — это право ЦК.  (В аудитории  поднялся шум,  недовольство  ответом,  требования сказать правду).

Ответ   Кузнецова:   —   Ильичев   перемещен   по   запросу Министерства Иностранных дел. (Вновь загудела аудитория, недовольная ответом. Шум ... Крики...).

Кузнецов заявил: — Не следует вдаваться в подробности этого вопроса. Теперь вместо Ильичева идеологией будет ведать Демичев.

(Шум усилился ...)

— Что вы хотите, чтобы были перечислены обвинения против Ильичева? — сказал Кузнецов.

С места подали реплику: — Не обвинения, а мотивы его освобождения!

Кузнецов пытался разъяснить, что «должности не являются в вечном владении работников».

(Такое объяснение не удовлетворило аудиторию.) Кузнецов,  чувствуя  себя  припертым  к  стене,  наконец, сказал:

— У Ильичева были идеологические ошибки. (Какие ошибки — не пояснил). Ильичев, — добавил он, — был главным консультантом Хрущева по идеологическим вопросам.

Вопрос: — Будут ли опубликованы выступления членов ЦК на Мартовском Пленуме и все материалы, как это делалось всегда?

Ответ Кузнецова: — Не всегда целесообразно все публиковать.

Вопрос: — Как рассматривать с точки зрения правдивости Пленумы ЦК 1953 года и последующие?

Ответ: — Сентябрьский Пленум ЦК 1953 года и Мартовский Пленум 1965 года — наиболее правдивы, остальные с печатью субъективистского подхода к вопросам.

3. Семинар преподавателей ВУЗов. Выступление заместителя, министра высшего образования СССР т. Никишева

12 апреля 1965 года состоялся семинар преподавателей ВУЗов, на котором выступил зам. министра Никишев. Он заявил в частности следующее:

— За последнее время среди студентов наблюдаются нездоровые настроения. Так, например, в МГУ на физико-математическом факультете состоялся недавно многолюдный диспут на тему «Цинизм и общественные идеалы». На диспуте присутствовало много посторонних, что свидетельствует о планомерном сборище.

Выступавшие на диспуте не называли своих настоящих фамилий. По словам Никишева, выступления были клеветнические, против КПСС и руководящих деятелей.

Вскрывая причины цинизма и циников, некоторые из ораторов утверждали, что партия и ее руководители сами виноваты, что среди молодежи царит неверие, скептицизм и отрицание авторитетов. Открыто заявлялось, что молодежи никто не говорит правду, в том числе и газета под названием «Правда», которую якобы нужно переименовать в «Ложь».

Приводили примеры со снятием Хрущева. В печати было одно, а в действительности другое. Они говорили, что вся написанная история партии это — обман, и что ответственность за уничтожение соратников Ленина несут не только Сталин, но и Микоян, Суслов, Шверник и другие.

Никто не говорит правды о снятии Ильичева, ни в печати, ни в докладах. Никогда не приводятся правдивые цифры о состоянии нашего хозяйства.

Также и на мартовском Пленуме: все свалили на Хрущева, а сами остались в стороне.

Руководители периода Сталина и его наследники ничем не отличались от гитлеровцев, а один из выступавших — художник заявил, что всех их надо из автоматов перестрелять.

На истфаке в МГУ был кружок, на котором разбиралось прошлое, выявлялись виновные за дела сталинского периода и возлагалась ответственность за прошлое и на современных руководителей, на которых возлагалась также ответственность и за теперешнее положение в стране.

После указанного выше диспута десять преподавателей МГУ были вызваны к секретарю МГК Егорычеву, в том числе и профессор кафедры философии Г. Платонов. Всем им был поставлен вопрос:

«Как они могли допустить такие антисоветские выступления в МГУ и не дать отпора?» «Что у вас ученых степеней что ли не хватает, знаний, книг, материалов, чтобы разоблачить выступающих? Разве можно предоставлять трибуну советского вуза для антисоветских выступлений?» Ректор Петровский признал, что диспут был безобразен и недопустим. Один из преподавателей заявил: «Я астроном и мой взор направлен к звездам. Поэтому я не придавал значения всем выступлениям студентов, считая, что это простой обмен мнениями, горячий спор.»

(Мне рассказали, что главным оратором на диспуте в МГУ был некто Кузнецов — внештатный художник из Агентства печати «Новости». Он говорил полтора часа о преступлениях сталинских времен. Попытавшиеся выступить против него преподаватели были фактически согнаны с трибуны, так как по условиям диспута аудитория сама своими криками определяла регламент выступавших.)

4. Вновь поднимается вопрос о Сталине

В связи с предстоящим празднованием 20-й годовщины победы над фашистской Германией предпринимаются настойчивые попытки частичной реабилитации Сталина. В ряде инструктивных выступлений П. Демичева и особенно нового заведующего отделом науки, школ и вузов С. П. Трапезникова говорится о том, что Хрущев якобы неправильно и односторонне отрицательно освещал роль Сталина в истории нашей партии, и что пришло время «исправить» и в этом отношении субъективизм Хрущева. Эти указания   охотно   подхватываются   некоторыми   пропагандистами и историками.

Так, например, 14 апреля 1965 года на семинаре лекторов в московском горкоме партии полковник Рыбников из ПУРа сделал доклад о 20-й годовщине победы над Германией. «Неудачи первых месяцев войны, — заявил докладчик, — в нашей недавней историографии объясняли просчетами Сталина... Есть ли смысл все сваливать на Сталина? Ведь мы не проиграли войну, а выиграли. Зачем очернять великий подвиг советского народа. Зачем замалчивать то, что признано всем миром... Вступив в войну, Сталин завершил ее победой. И надо было иметь величие и государственную мудрость Сталина и нашей партии, чтобы обеспечить победу.»

Примерно то нее самое говорили на республиканском семинаре историков в Ленинграде профессор Тимофеевский и генерал-лейтенант Болтин. В советской историографии, — заявил, например, Болтин, — чрезмерно выпячивались просчеты Сталина. Хрущев неправильно представлял Сталина как профана в военном деле. Между тем в руководстве войной Сталин играл не меньшую роль чем Рузвельт и Черчилль. Доклады Сталина об Отечественной войне представляют определенную ценность и их можно использовать в качестве справочной литературы.

Говоря об учебнике по истории КПСС (краткий курс, 3-е издание) Тимофеевский заявил, что этот учебник должен быть правдивым, объективным и партийным. Во втором издании учебника выпячивались заслуги Хрущева и недооценивались заслуги Сталина. Наша история должна отвергнуть необоснованную и огульную критику деятельности Сталина со стороны Хрущева и вскрыть противоречивость позиции Хрущева в отношении Сталина, которого Хрущев то возвеличивал как выдающегося марксиста, то сводил его к роли злодея и преступника. Произведениями Сталина можно пользоваться как справочной литературой с критическим подходом в отношении его отдельных положений. Обвинение Хрущевым Сталина в преждевременной коллективизации будет показано в учебнике как необоснованное, вместе с тем будут показаны и искривления в колхозном строительстве.

Весьма характерно в этом же отношении выступление 13 апреля 1965 года на партийном собрании в журнале «Коммунист» главного редактора этого журнала и кандидата в члены ЦК КПСС В. И. Степанова. В своем докладе (о мартовском Пленуме ЦК) Степанов коснулся также и вопроса о Сталине. Он заявил, в частности, следующее: — В освещении деятельности Сталина мы не всегда и не во всем были последовательны, проявляли односторонний подход, игнорируя его заслуги. Мы отступали даже от того, что сами писали в прошлом в нашем журнале, не задумывались над тем, чтобы правильно расположить свет и тени. Между тем журнал «Коммунист», — по словам Степанова, _ давал раньше совершенно правильную установку о том, как надо освещать деятельность Сталина. И он процитировал начало статьи «И. В. СТАЛИН (К 80-летию со дня рождения)», опубликованной за 1959 год:

«21 декабря 1959 года исполняется 8О лет со дня рождения Иосифа Виссарионовича Сталина, одного из виднейших и активнейших деятелей нашей Коммунистической партии и международного коммунистического движения.

С юных лет И. В. Сталин связал свою жизнь с великим делом борьбы за освобождение рабочего класса от капиталистического рабства, за построение нового, социалистического общества. И. В. Сталин был выдающимся марксистским теоретиком, организатором, стойким борцом за коммунизм, верным марксизму-ленинизму и преданным интересам трудящихся. Он выполнял высокие поручения партии, свыше трех десятков лет занимал пост генерального секретаря Центрального Комитета. Он имеет большие заслуги перед партией, Советской Родиной и народом, перед международным коммунистическим и рабочим движением» («Коммунист» № 18 -1959 г., с. 47). И дальше, — заявил Степанов, — в статье было сказано и об ошибках и недостатках Сталина. Это был правильный, научный подход к оценке Сталина.

На вопрос — кто является автором статьи, — Степанов не без удовольствия ответил, что это он и написал данную статью.

17 апреля 1965 года «Литературная газета» опубликовала статью маршала И. Баграмяна «Трудное лето», в которой автор пытается преуменьшить ошибки Сталина. Это ему однако удается очень плохо, так как приведенные в статье факты обличают в первую очередь именно Сталина, как плохого и недальновидного стратега и полководца. 16 апреля в газете «Советская Россия» появилась статья Трояновского с прямыми восхвалениями в адрес Сталина. Ничего не говорилось об ошибках Сталина и в воспоминаниях маршала И. Конева «На Берлин», опубликованных в газете «Правда». Маршал Конев приводит в своих воспоминаниях только один факт, когда Сталин видвинул в 1945 году проект переброски через созданный на 1-м Украинском фронте прорыв на Шпрее подвижных войск 1-го Белорусского фронта. Но выслушав аргументы командования фронта против такого проекта, Сталин снял свой проект. Таким образом приведенный Коневым факт действует не против, а в пользу Сталина.

Немалое количество различных статей с прямым или замаскированным признанием больших заслуг Сталина как полководца Великой Отечественной войны было опубликовано в апреле 1965 года почти во всех газетах. Это отметило вечером 21 апреля и Би-Би-Си. Комментируя, в частности, статьи маршалов И. Конева и И. Баграмяна, английское радио отметило эти статьи как свидетельство признания заслуг Сталина в руководстве советскими вооруженными силами в войне против гитлеровской Германии. Причем этот поворот в оценке деятельности Сталина связывался Би-Би-Си с приходом нового идеологического руководителя П. Демичева.

Стало известно также, что в конце апреля на рассмотрение в ЦК КПСС были внесены также и специальные тезисы к 20-летию победы над фашизмом, подготовленные в Институте марксизма-ленинизма под руководством известного догматика и сталиниста Поспелова. В этих тезисах содержались положения, которые можно было оценивать как косвенную реабилитацию Сталина.

Неизвестно, как протекало в Президиуме ЦК обсуждение этих документов, явно ревизующих решения XX и XXII съездов партии. Во всяком случае, если судить по результатам, то при обсуждении вопроса о Сталине в Президиуме ЦК возобладала умеренная точка зрения. Тезисы Поспелова не были приняты и в печати вообще не появилось никаких официальных тезисов к дню Победы.

О  НЕКОТОРЫХ  СТАТЬЯХ,  ПИСЬМАХ  И  РУКОПИСЯХ 1. Об одной статье Артура Шлезингера

Н. сделал перевод статьи Артура Шлезингера-младшего «Разные обличья коммунизма». Эта статья была опубликована в журнале «Харперс» еще в январе 1960 года. Однако статья интересна и для сегодняшнего читателя. Артур Шлезингер был, как будто, одним из виднейших политических советников Джона Кеннеди. Он антикоммунист, однако это здравомыслящий антикоммунист, и его замечания в наш адрес не лишены некоторой доли истины, во всяком случае, Шлезингер весьма наблюдателен и умен, и его критикой нельзя пренебрегать. Мы приводим ниже статью Шлезингера с небольшими купюрами:

«Я только что вернулся, — пишет А. Шлезингер, — из четырехнедельной поездки по Советскому Союзу, Польше и Югославии.

... Одно впечатление оказалось для путешественника наиважнейшим. Американцы склонны предполагать, что коммунизм — наиболее отчетливая и распространенная идеология нашего времени — все народы, оказавшиеся под его влиянием, подстрижет под одну гребенку. Само выражение «коммунистический мир» вызывает представление о единообразии по самой своей сути. Но случайного наблюдателя — или, по крайней мере, того наблюдателя, о котором идет речь, поражает как раз ясно видимое разнообразие в коммунистической практике. Это явление, на мой взгляд, стоит исследовать, ибо похоже, что именно в нем заключена самая верная, если не единственная надежда на возможность мира во всем мире.

Коммунизм — не монолит, это — спектр. На одном краю спектра расположен Китай — мессианский, аскетический; странно преданный своей идеологии, глубоко фанатичный и недоступный американскому наблюдателю (хотя государственный департамент в наши дни уже смягчился, Пекин ведет себя по-прежнему, и дело теперь не за получением американского паспорта, а за иизой из Китая). На другом краю спектра — Польша и Югославия — страны, вобравшие в себя наиболее распространенные течения западной мысли последнего десятилетия, страны, являющие собой разновидность коммунизма. А посередине — Советский Союз, самая мощная из всех коммунистических стран, своеобразная смесь крайней самонадеянности и крайней неуверенности ..., поразительной деловитости и раздражающей расхлябанности, смелого новаторства и косной идеологии.

Мощь, повидимому, сосредоточена на китайско-русском краю спектра. Вес Польши и Югославии, как таковых, в международном балансе сил весьма незначителен. Однако, если предположить, что опыт Польши и Югославии, это — направление, в котором может развиваться коммунизм, тогда трудно переоценить то значение, какое приобретает все что происходит в этих, более слабых, странах. Будет не слишком смело предположить, что будущее, возможно, зависит от того, останется ли Советский Союз верным своей идеологии или незаметно начнет двигаться к более искренней и прагматической форме коммунизма.

Один вывод безусловен — Советский Союз находится на подъеме. Перемены, которые начались со смертью Сталина, все еще являются там источником удивления и радости.

Советские граждане охотно говорят о «плохих временах», имея в виду годы, примерно, с 1948 по 1953. Когда спрашиваешь, что же это было за время, они отвечают, что никто не смел тогда говорить, что думает, никто никому не доверял, никто не был застрахован от произвола и террора.

... Возмущение «культом личности» и могуществом тайной полиции глубоко и искренне. Снова и снова люди убежденно и с жаром повторяют: «У нас никогда ничего подобного больше не повторится». (Когда спрашиваешь, почему они так уверены, что культ личности не возродится, и произведены ли в системе управления государством преобразования, которые предупредили бы появление нового тирана, они говорят только: «Мы уже один раз это пережили и не допустим повторения» — что звучит куда убедительней для говорящего, чем для слушающего).

Когда говорят о «плохих временах», подразумевается, что в нынешние времена много лучше. С этим спорить не приходится. Несравненно возросла личная безопасность граждан, теперь почти неслышно о внезапных арестах среди ночи. Тайная полиция резко сокращена. На улицах Москвы встречаешь множество людей, которые постепенно возвращаются из ссылки, с каторжных работ в Сибири. Самый тип концлагерей, видимо, коренным образом изменился.

... Никогда еще со времени революции советские граждане не чувствовали себя такими свободными и зажиточными. Совершенно естественно, что они чувствуют себя в высшей степени обязанными человеку, благодаря которому все это стало возможным. Но пока еще почти нет признаков культа личности. Совсем немного портретов Хрущева, нет статуй, и не ощущаешь постоянно присутствие «Большого брата», как это было до войны в Германии, Италии и в Советской России. Хрущев не похож на большинство диктаторов: он хочет, чтобы его любили. Он прислушивается к настроениям масс, наслаждается привязанностью толпы и разъезжает по всей стране, словно проводя какую-то нескончаемую предвыборную кампанию.

Глядя на все это, некоторые наблюдатели выражают надежду, что сочетание личной безопасности, расширение производства товаров широкого потребления и наличие диктатора, который хочет быть популярным, приведет к смягчению характера советского общества, построенного на строго идеологической основе. Давно уже и вполне разумно доказывалось, что политический догматизм не устоит перед растущей свободой мнений, и что многообразие экономики, ставящей во главу угла интересы потребителя, сводит на нет централизацию власти. Все это, может быть, и верно, однако, в современной России ничего подобного пока не наблюдается.

Почти все перемены, происходившие после смерти Сталина, западный либерал должен признать правильными и разумными. Но, несмотря на это, Советский Союз остается религиозной общиной. Хрущев не сделал режим либеральным. Он только начал делать его нормальным. Это обстоятельство немаловажное: советский гражданин впервые почувствовал, что представляет собой нормальный порядок вещей — что является его «правом» как в отношении личной безопасности, так и в отношении материального благосостояния, и едва ли он добровольно откажется от этих прав, разве только в случае военной угрозы его стране. Однако это еще вовсе не значит, что советское общество стало более либеральным — менее догматическим и централизованным, более близким к жизни и более терпимым.

Основа основ советского догматизма заключается в том, что вождь, партия и историческая концепция считаются непогрешимыми. Все, что достигнуто при Хрущеве, отнюдь не ослабляет этот принцип, вполне возможно, даже укрепляет его. Таким образом, личная безопасность и материальное благосостояние, удовлетворяя самые насущные потребности средних слоев населения, могут, в сущности, ограничить тягу к умственной и политической свободе и усилить политическую пассивность. В последнее время при Сталине советские люди поставили под сомнение (в глубине души) идею о непогрешимости своего руководства. Но теперь, при новом руководстве, когда люди начинают ощущать разнообразные и приятные результаты его деятельности (от лучшего фасона дамских туфель до запуска ракеты на Луну), эти результаты лишь подтверждают непогрешимость как вождя, так и стоящей за ним идеологии.

По крайней мере, трудно найти иное объяснение состоянию углов верхушки советского общества — поразительной смеси самоуверенности, невежества, тупости и равнодушия. Больше всего поражает почти полное отсутствие любознательности (интересуются только новыми методами производства, новой техникой). Каждый представитель верхнего слоя советского общества абсолютно уверен, что он знает об Англии куда больше, чем мистер Макмиллан и мистер Гейтсткелл, куда больше о Франции, чем генерал де Голль, куда больше о США, чем президент Эйзенхауэр или губернатор Стивенсон. Эта уверенность и сопутствующее ей невежество крайне обеспокоили Хью Гейтскелла и Эньюрина Бэвена во время их последнего визита в Москву. Об этом говорит сопровождавший их журналист К. С. Кэрол: «Один из руководителей государства даже не подозревал о существовании такой организации, как Британская Национальная служба здоровья. Другой, сопровождавший нас на антиколониальный балет в Большой театр, не поверил, что в США можно поставить пьесу, направленную против расовой дискриминации, и что в Великобритании не запрещена законом антиколониальная пропаганда... В Советском Союзе воображают, что в Париже и Лондоне безработные ходят толпами... Наш гид в Ленинграде не поверил, что я могу пригласить гостей из Советского Союза в свой дом в Париже, что лучшие писатели Запада — не коммунисты, что абстрактная живопись — не американское изобретение и не признак разложения капитализма ...».

Факты, которые могут убедить человека Запада, советский человек признает лишь в том случае, если они совпадают с официальной точкой зрения. Если вы скажете что-либо совпадающее с официально утвержденным шаблоном, ваш советский друг расплывается в торжествующей улыбке; все, что не соответствует этому установленному шаблону, отвергается со снисходительной и жалостливой улыбкой.

Когда же дело доходит до зарубежных комментариев об условиях жизни в Советском Союзе, то все, кроме безоговорочных похвал, вызывает возмущение и воспринимается как враждебный выпад. Один из моих спутников, драматург Пэдди Чаевский заметил: «Советский Союз напоминает супружескую чету, которая беспрестанно повторяет каждому встречному и поперечному, как они счастливы».

Остается только добавить, что в советских высших кругах склонны держаться напыщенного и хвастливого тона, и спорить с ними безнадежно. Мне довелось слышать, как Юрий Жуков, глава Советского Комитета культурных связей с заграницей, заявил, что русский исследовательский центр в Гарварде изображает советскую действительность тенденциозно и искаженно — тенденциозно и искаженно,  невидимому,  потому,  что   официальные   советские документы не воспринимаются там, как бесспорные истины.

... Особый интерес в этой поездке у нас вызывала советская литературная жизнь. Эдвард Уикс, Альфред Кэйзин, Пэдди Чаевский и я представляли первую американскую писательскую делегацию, которая посетит Советский Союз по новому соглашению о культурном обмене. Общение с писателями вряд ли раскрывает принцип структуры власти в стране, но зато дает довольно ясное представление об интеллектуальной атмосфере. Довольно ясное, но не исчерпывающее. Встреча с делегацией неизбежно происходит в атмосфере некоторой искусственности. Откровенный и доверительный обмен мнениями почти невозможен, особенно если при сем присутствуют один или два литературных бюрократа. После смерти Сталина положение со свободой высказываний несомненно улучцгилось, но она все еще предназначается для разговоров в более интимном кругу. В большинстве случаев советские писатели, за исключением одного или двух человек, — в одном случае фигуры, достаточно признанной, чтобы позволить себе известную свободу высказываний, в другом — человека наделенного достаточной храбростью или цинизмом, чтобы плевать на все — как правило, предлагают вниманию иностранца набор нудных официальных ответов. Всегда ли эти люди верят в то, что говорят? Вполне вероятно, что лица, кажущиеся косными и непроницаемыми, когда иностранцы начинают высказывать им свои сомнения, в неофициальной обстановке выражают те же самые сомнения. Делегациям не представляется больших возможностей проникнуть за поверхность советской культуры; но создается впечатление, что за этой поверхностью царит изрядное волнение. И все же настоящий момент характеризует официальная атмосфера, внушительную дозу которой довелось вкусить делегации.

Вполне очевидно, что государство воспринимает писателей, а в большинстве случаев они и сами себя так воспринимают — в роли инструментов, осуществляющих общую задачу духовного воспитания советского общества. Частично это выражает естественное патриотическое стремление принять участие в огромном национальном порыве; частично — является государственной мерой для того, чтобы держать в рамках дисциплины определенную часть общества, потенциально наделенную весьма разрушительной силой.

Одержимость политической целью и достигнутыми результатами порождает культ масс. Один из наиболее изощренных советских писателей сообщил нам, что из тысячи читательских безыскусных писем, присланных ему, он почерпнул о своих книгах больше, чем из наиболее серьезных литературно-критических статей. Один поэт сказал, что об одном единственном стихотворении он получил «сорок тысяч писем». Соответствует ли истине подобное заявление? Если бы этот поэт (а он претендует на такое звание) взял на себя труд прочесть все эти письма, это заняло бы у него (допустим, он тратил бы на чтение каждого письма две минуты при восьмичасовом рабочем дне) пять с половиной месяцев. Откуда бы он находил время для того, чтобы писать стихи? И все же подобное требование наводит на мысль о том, до какой степени этот культ масс поощряет подход к литературе с чисто количественными критериями. Писатели выполняют норму, словно заводские рабочие. Советская литературная печать изобилует сообщениями подобного рода: «Между третьим и четвертым съездами Союза украинских писателей (1954-1959 гг.) украинские писатели опубликовали 65 новых романов, 118 рассказов, 193 сборника очерков и статей, 295 сборников стихов и 268 книг для детей. Было издано около 70 новых пьес... Только в одном минувшем году на Украине было опубликовано более тысячи отдельных названий произведений художественной литературы, общим тиражом более сорока миллионов».

Сознание своей политической миссии влечет за собой крайний литературный догматизм. «Для рядового советского писателя» «социалистический реализм» все еще является основным руководящим принципом. На состоявшейся недавно конференции по проблемам социалистического реализма, организованной Союзом советских писателей и Институтом мировой литературы им. Горького, докладчик несколько странно подчеркнул, что «несмотря на разрушительные попытки зарубежных ревизионистов, метод социалистического реализма не только существует (?!!), но и неуклонно развивается и обогащается».

... Советское восприятие писателя, как артиллериста, как инженера душ, как воспитателя масс, •— всего чего угодно, только не писателя — может быть осмысленно, если нам надо понять, что подразумевает Советский Союз под обменом в области культуры. Советский Союз не предполагает возможности свободной торговли идеями. Он предпочитает скорее систему взаимных торговых соглашений, при которой приемлемые идеи одной страны обмениваются на приемлемые идеи другой.

Редактор «Октября» разъяснил нам, что распространенное представление, будто бы в Советском Союзе равнодушны к идеям Запада, в корне ошибочно. «Мы готовы принять все конструктивное и хорошее, что вы можете предложить нам», и стал перечислять: земледелие, металлургия, техника, как области, в которых у Запада есть кое-что достойное внимания. Подтекст, заключенный в заявлении, адресованном американской писательской делегации, достаточно прост: Советскому Союзу нечего почерпнуть у литературных критиков, редакторов или историков. Таким образом, приезжего ученого или инженера встречают с распростертыми объятиями и слушают с интересом. Даже приезжего экономиста ждет аудитория, заинтересованная в дискуссии по поводу проблемы техники или экономики. Но советские верхи общества не проявляют большого интереса к приезжему представителю гуманитарных наук, который не располагает технической информацией и которому нечего терять, кроме своих идей.

Сложность заключается в том, что меньше всего Советский Союз заинтересован в свободном обмене идеями. Ничто так не озадачивает, к примеру говоря, ничто более ярко не свидетельствует о явной [не] самоуверенности советского режима, как опаска, даже страх, с которым советские граждане относятся к одной только мысли о возможности продажи в СССР зарубежных книг, журналов и газет.

Находящийся в Москве иностранец, постепенно теряя рассудок, пытаясь уяснить, что происходит в мире, на основании сообщений английской газеты «Дейли уоркер» или «Юманите», вскоре начинает выяснять, почему он не может купить английскую газету «Тайме» или американскую газету «Геральд трибюн». Посольство, правительственные учреждения и некоторые библиотеки получают иностранные журналы и газеты, но рядовой иностранец, приехавший в Советский Союз, или советский гражданин не имеют доступа к не-коммунистическим изданиям. Почему?

Мы неоднократно говорили советским писателям, что были бы рады привести их в книжные магазины Вашингтона, Нью-Йорка и Лондона, где они могли бы купить «Правду», «Известия» и другие советские газеты, журналы и книги. Почему — спрашивали мы — они не могут указать нам аналогичные места в Москве? Они воспринимали этот вопрос с исключительной невозмутимостью. Существующий односторонний доступ, по-видимому, представляется большинству из них положением вполне нормальным и естественным.

«Наши люди не хотят пользоваться дурной пищей, которая отравлена ядом буржуазных идей, — сказал на днях Хрущев. — Мы будем покупать у вас то, что нам подходит, а вы берите у нас то, что подходит вам. Будем брать друг у друга только лучшее, обмениваться только лучшим, а свои товары с гнильцой кушайте сами».

До тех пор, пока Советский Союз будет оставаться религиозной общиной, основанной на принципе непогрешимости, он не допустит проникновения западного скептицизма и ереси и будет попрежнему гордиться своей политикой запретов.

Подобные умонастроения являются психологическим выражением того, что наиболее ярко ощущается в Советском Союзе — безграничного и высокомерного ощущения своего могущества. Устрашает сила энергии, которую может породить великая нация, распределяя свои таланты и возможности в соответствии с разумной системой управления главных сил нации не одним только насильственно вызванным к жизни безжалостным понуждением (как при Сталине), но и безжалостным энтузиазмом.

В этой связи приезжий иностранец должен не упускать из виду главного. Американский турист неправильно оценивает ситуацию, когда он приходит к заключению: «Эти люди не способны даже достать мне билет в Одессу. Как же можно допустить, что они окажутся способными запустить ракету на Луну? Этот человек наивно полагает, что обслуживание потребителей является основным критерием умения. Хрущев думает иначе. Он считает важным посылку ракеты на Луну и не придает значения снабжению туристов билетами до Одессы; таким образом русские распределяют свои таланты и возможности в соответствии с этим. Способные люди трудятся над созданием ракет, бездари достают билеты. И нет сомнений в том, что если они когда-либо сочли бы вопрос распределения билетов до Одессы достойным внимания, перераспределение талантов и возможностей могло бы превратить Иктурист в лучшее туристическое агентство в мире.

Наша отчизна слепо следует противоположной теории: мы допускаем, чтобы рынок диктовал, на что должны быть направлены главные силы нации — и это ведет к концентрации основной силы наших талантов и возможностей на обслуживании потребителя; слишком часто мы оставляем область производства ракет в руках людей, которым лучше было бы заниматься продажей билетов. Если бы три четверти наших национальных сил, расходуемых в настоящее время на создание и удовлетворение нужд потребителя, были бы вместо этого обращены на создание национального могущества, нам не пришлось бы опасаться советской кампании, направленной на то, чтобы «догнать и перегнать».

Всего лишь четыре года назад Джон Фостер Даллес заверил Государственный комитет финансовых ассигнований, что Советский Союз находится «на грани гибели». Сегодня Советский Союз уже одержал победу, достигнув Луны; Хрущев завершил триумфальную поездку по Соединенным Штатам; и американский секретарь безопасности признает преимущества Советского Союза, далеко опередившего США и создавшего к началу 1960 года оружие будущего — межконтинентальную баллистическую ракету.

Любая область национальных сил в Советском Союзе отмечена целью, прогрессом и успехом; именно поэтому столь пышным цветом расцвело советское самопочитание. Неудивительно, что русские ощущают себя на высоте положения: опыт, кажется, повседневно подтверждает их веру в то, что их идеология облачила их единственной в своем роде властью над движущими силами истории.

В 1930 году Сталин опубликовал в «Правде» свою знаменитую статью. У людей, опьяненных успехами, — сказал он, — «начинает кружиться голова от успехов, теряется чувство меры, теряется способность понимания действительности». Россия Хрущева опьянена успехом, о котором Сталинская Россия могла лишь мечтать.

2. Заметка М. Шагинян «Страницы прошлого»

В одном из московских молодежных журналов год или два назад была опубликована заметка М. Шагинян «Страницы прошлого». Сейчас эта заметка распространяется в машинописных копиях.

«Один очень самоуверенный молодой человек, — пишет М. Шагинян, — сказал как-то своим старикам со всем высокомерием молодости: «Ну, а почему вы молчали? Не заступились? Не написали куда следует?» Речь шла о погибшем в тридцатых годах писателе, -л разговор происходил в писательской семье. Нелишне вспомнить, — хотя бы для того, чтобы дети и внуки питали больше уважения к старикам, — одну страничку из прошлого, которая только сейчас, в наши дни, дописывается до конца.

Был в Ленинграде, на Моховой улице, типичный ленинградский жилой дом. Он и сейчас стоит: мрачноватый, солидный, с чем-то «академическим» во внешнем облике. И в такой же типичной, мрачноватой ленинградской квартире жил в этом доме человек, впервые открывший для советского читателя еще в первые годы Октябрьской революции чудесную поэзию Кубы. Это был с виду скромнейший и милейший человек, не любить и не уважать которого было просто невозможно. Очень бледный, худенький, маленького роста, с добрыми и по-детски ясными глазами под необыкновенно, не по возрасту, разросшимися над ними и почти осенившими их бровями. В квартире некуда было повернуться от книг, они громоздились до потолка, устилали полы. А ему все было мало. Бывало ждешь его часами, а он возвращается к себе по Литейному, где в ту пору в изобилии имелись, по обе стороны проспекта, заманчивые лавки букинистов, с трудом таща связку новых книг. И они жадно развязывались, раскрывались, прочитывались, когда дома подчас нечего было есть. Этот чудесный ленинградец-книголюб был известным в то время испанистом, знавшим много иностранных языков. Звали его Давид Исаакович Выгодский, и это имя широко было известно за океаном. До сих пор в адрес его ленинградской квартиры приходят из стран Южной Америки книги с трогательными надписями ...

Во второй половине 30-х годов ночной стук в квартиру был страшным событием. За ним следовало несчастье и разлука. У Давида Выгодского была жена и маленький сын. Ночью к нему постучались. Он простился с женой и сыном, веря, что скоро увидит их, зная, что за ним нет вины перед Родиной. И с этой ночи ни жена, ни сын никогда больше не увидели его добрых, ласковых глаз из-под нависших над ними дремучих бровей, не услышали его негромкого голоса с неизменными нотками юмора в нем, не встретили его в дверях в обычной старенькой курточке со связкой новых книг под мышкой. За Давидом Выгодским замкнулась стена молчания. Его увели, когда он был уже болен. Через несколько лет в заключении он скончался от этой болезни. История, подобная многим тогдашним историям. Но в ней была одна черта. Когда молодежь бросает упрек старикам — почему не заступились, не поручились? — она забывает главное: для поручительства нужно знать человека, знать не поверхностно, по-приятельски, а так, как получается, если бы ты с ним пуд соли съел. Темна вода, — говорит русская поговорка о сомнении в чем-нибудь. Темен человек; даже близкий может открыть перед вами дверь в такую темную комнату своей души, о которой вы и не подозревали. Но весь Давид Выгодский, все бытие его были прозрачно светлы. Неоспоримо светлы. И все мы, друзья его, знали так, как можно абсолютно знать лишь свою собственную совесть, что этот преданнейший Советской Родине человек и писатель ни в чем виноватым перед нею быть не может. И это абсолютное знание и было той особой чертой, о которой я упомянула выше.

Я жила с начала двадцатых годов в Ленинграде рядом с ним, и мы были близкими друзьями, но с конца двадцатых перебралась в Москву, а в роковые годы второй половины тридцатых сама была жестоко «проработана» в «Правде» вслед за Шостаковичем и вторично — в тридцать восьмом, когда убита была на двадцать лет моя книга «Семья Ульяновых». Имя мое в те годы было настолько опорочено «проработкой» в «Правде», что жена Выгодского сочла бессмысленным обратиться ко мне за поручительством — оно могло скорее дискредитировать, чем обелить того, за кого я поручилась бы. Но остальные друзья, крупнейшие ленинградские писатели, сохранившие в те годы весь свой общественный и политический авторитет, могли это сделать и сделали. Архив опять дает нам чудесную справку. Он дает свидетельство большого гражданского мужества целого ряда выдающихся ленинградских писателей второй половины 30-х годов. Рискуя своим положением и судьбою своих книг, в самое страшное время подозрений и «проработок» насмерть, они подали «куда следует» свои смелые и честные поручительства, по которым так легко сейчас восстановить и наличие подлинной, исполненной личного достоинства, общественной роли советского писателя в прошлом, и личность погибшего товарища Давида Выгодского. Прилагая к поручительствам номера своих паспортов, вот что они писали:

ЮРИЙ ТЫНЯНОВ: Давид Выгодский «всегда был глубоко честным советским писателем и человеком, а его работа в Союзе советских писателей вызывала общее уважение».

БОРИС ЛАВРЕНЕВ: «Выгодский пользовался в ССП настолько большой популярностью и уважением, что, как мне известно, парторганизация ССП предлагала ему вступить в партию, и на партсобрании ему даны были лучшие отзывы»

КОНСТАНТИН ФЕДИН: «Он специализировался в романских литературах главным образом как испанист и, накопив в этой области громадный опыт, стал признанным в среде переводчиков работником... В честности, прямодушии, нравственной чистоте его у меня никогда не было повода усомниться».

М. СЛОНИМСКИЙ и М. ЗОЩЕНКО: «Мы знали Выгодского с 22-го года... За все эти годы нам ни разу не пришлось столкнуться с таким фактом из деятельности Д. И. Выгодского, который мог бы нарушить наше представление о нем как о честном советском гражданине».

ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ: «У Выгодского в комнате замерзли чернила, но он работал хорошо и весело. Он перевел на испанский язык Владимира Маяковского. Этот перевод хорошо известен в Испании и Латинской Америке. Новый ритм перевода оказал решающее влияние на революционную испанскую поэзию и открыл народам испанской культуры новую страну социализма с ее новой культурой».

Мужественный гражданский акт целой группы ленинградских писателей оказался бесполезным. Д. Выгодский долго страдал и умер в заключении. За полтора года до своей смерти он написал стихотворение, которое позднее, после полной реабилитации погибшего, было доставлено его семье.

К Родине

Что день газетные листы Тревожат пленные мечты, Людская жизнь проходит мимо, Давно я не участник в ней. Так явственно, почти что зримо, Уходят из груди моей Последние остатки жизни, Ненужные моей отчизне.

Как сладко было б умирать, Когда бы Родина, как мать, С туманными от слез глазами Склонилась тихо надо мной, Своими мягкими руками Лоб охладила б жаркий мой И приняла бы в час прощанья Мое последнее дыханье!

Но страшно уходить во тьму
Покинутому, одному
И знать, что та, кто всех дороже,
Как ни моли, как ни зови,
Не взглянет пристально на ложе
Глазами светлыми любви,
Что лишь презрение и злоба
Твои попутчики до гроба.

О Родина! в последний час, Пока рассудок не угас, Клянусь последним взлетом мысли, Что я от разрушенья спас, Клянусь слезами, что нависли На  уголках  потухших  глаз,  — Я верен был своей отчизне И верным ухожу из жизни.

Нет, незаслуженно изгнанье Тобой дано мне в наказанье. В изгнанье поседевшей головой Клянусь, о Родина, я твой, я твой!

Есть произведения, написанные кровью сердца. Они остаются в родной литературе навсегда. Стихотворение «К Родине» навсегда останется в памяти советских поколений как урок преданности родной земле и родной культуре, преданности до последнего дыхания. Но разве мы не должники перед его наследством, уже много лет лежащим без всякого движения? Вспомним: ведь именно переводам Выгодского обязан советский читатель знакомством своим с передовыми писателями Венесуэлы, Уругвая, Мексики, Боливии, Филиппин, Эквадора, Бразилии. Ведь это он первый перевел поэтов Кубы, он переводил Бласко Ибаньеса, Ар-дериуса, Хосе Рисаля и многих других испанцев, переводил с испанского и португальского не только с оригиналов, но с одобрения авторов (многие его переводы авторизованы). Это он с немецкого перевел Иоганнеса Бехера, с французского — Вайяна Кутюрье и Андре Мальро, с итальянского — Джерманетто («В гостях у Ленина»), с английского — Р. Браунинга и Теннисона. Многие из нас с увлечением читали в его переводах такие романы, как «Сибирский эк- спресс» Геллера и «Голем» Мейринка, ставшие библиографической редкостью; а многочисленные статьи, рассеянные по журналам и газетам, о современных литературах Испании и стран Латинской Америки были для нас в те годы едва ли не единственным источником по этим литературам. Почему бы не собрать их сейчас в книгу, не переиздать его переводы? Почему не заинтересоваться оставшимися в его портфеле ненапечатанными переводами Кальдерона «Чудодейственный маг», Овидия «Наука любви» (с латинского) и другими материалами? Это было бы выполнением нашего долга и перед погибшим замечательным литературным работником и перед массовым советским читателем.»

3.   Из   воспоминаний   Д.   Витковского

Инженер-химик Д. Витковский написал небольшую, всего немногим более 100 страниц повесть «Полжизни». Это повесть о страданиях самого автора (в повести он — В. П. Верховский), почти полжизни проведшего в тюрьмах, лагерях и ссылке.

«В первый раз, — пишет Витковский, — меня «проверяли» в 1926 году. Я только что окончил институт и мечтал всерьез заняться наукой, как вдруг, в результате облыжного доноса, попал в тюрьму.

... В то время люди были еще живыми людьми, даже в ГПУ. Еще не вывелись традиции человечности и не привились новые методы вынужденных показаний, так расцветшие в последующие годы.

Следователь мой не кричал, ничем не грозил. Начал следствие по всем правилам, объяснил, что заключенный имеет право не отвечать на вопросы. Казалось даже — может быть, это был только прием, — что он симпатизирует мне. Передачу разрешили сразу. Иногда только, уставив мне в глаза пустой, и как ему, вероятно, казалось, пронзительный взгляд, он неожиданно деревянным голосом произносил: — Какие вы знаете коды? — Где вы познакомились с Блюменфельдом?

Но отдав таким образом необходимую дань детективной романтике и натолкнувшись на мое откровенное и, очевил-но ясно выраженное недоумение, вопроса не повторял и переключался на обычный тон. Следствие закончилось скоро и, как я узнал впоследствии, хотели меня освободить, но начальство не согласилось.

При последнем разговоре следователь говорил:

- Мы знаем, что вы не виновны и ничего не сделали плохого. Но вы немного неустойчивы, вам лучше пожить вне Москвы, например, в Енисейске. Вы молоды, здоровы, вам везде будет хорошо.

Так утверждался новый принцип наказания за еще не совершенные преступления — авансом. Но главная вина была в другом — в клейме, которое налагалось таким решением. Я выйду из тюрьмы, и никто не будет знать — виновен я в действительности, или нет. А клеймо есть и останется. И будет оказывать влияние на всю мою жизнь.»

Д. Витковский три года провел в ссылке в Енисейске и на золотых приисках, работая лаборантом. Затем нанялся рабочим в лесотехническую экспедицию.

Вернувшись из ссылки, поехал работать на химический завод в Среднюю Азию, затем вернулся в Москву на научную работу.

Однако недолго был Витковский-Верховский на свободе. «В январе 1931 года, — пишет он, — очередная волна арестов вторично бросила меня в тюрьму. Тюрьмы были забиты до отказа. Меня поместили в камеру, очевидно, наспех приспособленную из небольшого подвального помещения, выходившего единственной маленькой отдушиной на Малую Лубянку... Камера была полна. Заключенные тесно лежали на двухэтажных нарах. Говорили вполголоса, атмосфера царила угнетающая.

Объяснения начались быстро и энергично, как в детективном романе. Оказывается я был деятелем разветвленного антисоветского заговора ... изобретал яды для уничтожения членов правительства ... в заговоре участвовали военные... за ними по пятам скользили невидимые шпики... теперь все уже выяснено и не хватает только нашего признания.

Увы! я ничем не мог помочь следствию, и только утверждал, что никакого заговора не знаю и с заговорщиками не общался.

Много позже — через 30 лет — из постановления Верховного Суда я узнал, что заговорщиков было 33, дело по их числу называлось «делом тридцати трех» и что заговора вообще не было. ... Допросы велись только по ночам. Многие всю ночь. На измор. Но — сидя.

Через месяц меня, как отработанного, перевели в Бутырку ...

Часть заключенных спало прямо на цементном полу; некоторые без всяких подстилок. В камере при мне было от 60 до 80 человек; среди них несколько профессоров, преимущественно технических специальностей, не меньше пятидесяти инженеров и немного военных, писателей, артистов. Недаром тюрьмы в то время именовались остряками «домами отдыха инженеров и техников».

... Почти все заключенные того времени быстро сдавались на следствии и подписывали фантастические обвинения. По существу никакого следствия и не было. Была система вынужденна ложных показаний угрозами расстрела и ареста членов семьи, или обещания смягчения участи. От партийных часто требовали того же «в порядке партийной дисциплины».

И был ли смысл бороться? Все очень хорошо усвоили уроки Шахтинского и Рамзинского процессов; уцелеть можно только оговорив себя и других. Кто пытается сохранить свое достоинство — погибает. Никто не обманывался насчет истинной цены этих признаний. Некоторые переживали свое падение трагически; большинство махнуло рукой на этическую сторону вопроса: против рожна не попрешь!

... Я не захотел стать на проторенную дорожку и был наказан: получил расстрел с заменой десятью годами и «центральный запрет».

Значение этого термина выяснилось только впоследствии» (В.П. Верховский — инженер-химик. В лагерях провел полжизни. Реабилитирован после ХХ-го съезда КПСС.)

В.П. Верховский работал на Соловках, затем его перевели прорабом на Беломорканал. Летом работа шла хорошо.

«Но кончилось лето, — вспоминает Верховский, — ... и пришла зима, суровая, вьюжная, морозная. Земля, лишенная толстого мехового покрова, сразу промерзла и превратилась в схватившуюся, как бетон, смесь супеси, гальки и валунов. Хоть бей ломом, хоть грызи зубами, больше сотни в день не прогрызешь. А норма два кубометра в день. И к тому же дует пронизывающий морозный ветер, а обутки прохудились, и ноги кажут наружу пальцы. И бушлатики жидковаты. И в ослабевающих мускулах совсем нет никакого греющего запаса.

Ребята сразу приуныли. Выполнившим меньше 50 ^л/о нормы полагалось 300 грамм хлеба и почти никакого приварка, а тут и 10 % не выполнишь.

С каждым днем все увеличивалось количество невыходов на работу по слабости. А кто раз не вышел, тому уже трудно, почти невозможно встать завтра. Оставалось лежать, пока какой-нибудь лагерный придурок не увидит и не гаркнет: — Чего лежишь? На работу!

А там, на трассе, холод и пронизывающий ветер сразу уносят остаток сил. И все равно ничего не сделаешь, нечего зря рыпаться. Так хорошо сесть в глубине котлована, в затишке, прислонившись к забою, или спиной друг к ДРУ^ГУ> или полуспрятавшись под опрокинутой тачкой...

А ночью, во тьме, когда все уйдут, и не останется больше живых на трассе, приедут широкие сани, запряженные лошадьми и увезут навалом всех, кто не смог уйти.

... Сколько их было всего на всем канале? Десять тысяч? Двадцать? Сорок? Кто-нибудь знает?

Именно в это время с Украины прибыл этап раскулаченных. Еще не получив обмундирования, не привыкшие к холоду, они вышли на канал, видимо, сразу поняли все и не пытались бороться ...

Потом даже не искали виновных ...

В это же время на канале за каждую погибшую лошадь виновных отдавали под суд.»

После Беломорканала Верховский работал еще на одной стройке на севере, затем его освободили. Но он пробыл на воле недолго, всего два года, работал химиком в Средней Азии и во Владимире. В 1938 году его вновь арестовали и обвинили в шпионаже и вредительстве. Больше двух лет он провел во Владимирской тюрьме, отказываясь, несмотря на пытки, признать лживые обвинения. В 1940 году его освободили «за отсутствием состава преступления». Верховский уехал из Владимира и с трудом устроился на работу сменным инженером на заводе эфирных масел на Северном Кавказе. Во время войны Верховского призвали в армию солдатом в зенитный артиллерийский полк.

Демобилизовавшись, Верховский вернулся в Москву и стал научным сотрудником одного из институтов АМН СССР. Женился, у него родился сын. Однако через шесть лет начинаются новые вызовы в МГВ по клеветническим доносам. Верховского высылают из Москвы с запрещением жить и работать в крупных городах. Он устраивается на завод эфирных масл в Прилуках Черниговской области, а через два года переходит на опытную станцию лекарственных растений в селе Березоточе у Лубен. Потом работа в Малоярославце и снова вызовы в МГБ.

«Но все-таки ведь все проходит! — пишет Верховский в последней главе своих воспоминаний... — Опять я в Москве, опять я сижу в кабинете, и любезный, улыбающийся майор спрашивает: — Почему вы не требуете реабилитации, товарищ Верховский?

— Реабилитации? Нет, не нужно, увольте! Куда-то писать, опять сидеть в этих кабинетах, ждать, волноваться ... Нет, ради бога, не надо!

- Хм! Я могу понять ваши чувства, но... сейчас реабилитация не изменит вашей жизни, а в будущем?  Кто знает свое будущее? И, может быть, реабилитация все же будет нужна вам или вашей семье. Впрочем, мы вас больше вызывать не будем и реабилитируем сами. Только подпишите вот это. И ... скажите откровенно, товарищ Верховский, это ничего не изменит. ... Я ко всему привык, но вот передо мной ваше дело... В нем же ничего нет!! За что вас приговорили к расстрелу?

И, наконец, я держу в руках бумажку... нет, не бумажку, постановление Верховного Суда СССР, где сказано, что я вовсе не преступник и никогда им не был!

Внимательный полковник настойчиво, почти ласково втолковывает мне, как ребенку — он, кажется, не вполне уверен в моих умственных способностях, — что я могу и должен получить денежную компенсацию (целую месячную зарплату) и могу вернуть отобранную жилплощадь. Он подробно несколько раз объясняет, как поступить и что сделать.

— Смотрите же, ничего не забудьте, товарищ Верховский.

— Хорошо, я все сделаю.

Когда я выхожу, у меня немного кружится голова... Сколько усилий, сколько времени и трудов различных солдат, конвоиров, следователей, начальников, прокуроров, майоров, полковников, членов коллегий, членов правительства, сколько бесплодных усилий затрачено впустую и развеялось, как пыль. Сколько унижений, страданий, горя пришлось пережить, чтобы доказать простую истину, справедливость которой утверждалась мною с самого начала! И в результате!... Что в результате? Только одна изломанная человеческая жизнь! Или еще что-нибудь? ..»

(1962)

4. Из фельетона М. Е. Салтыкова-Щедрина «Легковесные» (1868   год,  «Отечественные  записки»)

«... Во всем мы успели, во всем отрезвились. Чем дальше мы идем, тем более и более убеждения наши теряют свою призрачность и, взамен того, приобретают драгоценные качества осязательности и плотности. Гром гремит, собака лает, медные лбы торжествуют — вот те простые истины, до которых мы додумались и на которых зиждется наше будущее благополучие. Мы признаем за истину только ту истину, которая бьет нас по лбу и механически поражает наши чувственные органы: мы заносим в наши летописи только тот факт, который имеет за собой привилегию факта совершившегося. Все прочее приурочивается нами к области мечтаний, а так как мечтания бесплодны (аксиома), то мы и относимся к этому «прочему» ежели не с ненавистью, то с ироническим сожалением. Откуда пришли к нам наши непреложные истины, что производит гром, почему лает собака, почему торжествуют лбы медные, а не простые истины, — мы над этим не задумываемся и не желаем себе объяснить; мы просто принимаем это как факт глухой и неотразимый. Заслышав гром, мы говорим: вот гром; заслышав лающую собаку, мы говорим: вот лающая собака.

Цель всех наших стремлений и забот заключается в том, чтобы навсегда освободиться от каких бы то ни было сомнений и создать для себя положение счастливой уверенности, в котором можно бы было жить, не задумываясь и не размышляя. Каждый из нас облюбовывает известные рамки, прилаживается к ним и затем уже заботится только о том, как бы не преступить границы и не очутиться невзначай б области неизвестного. Впереди — мотается кусок, на который устремлены все взоры и который служит путеводною звездою в нашем странствии... Нельзя, однако не, сказать, чтоб эти прилаживания доставались нам без усилий, — совсем напротив! Нет ничего более хрупкого, как те рамки, к которым мы так старательно прилаживаемся, и нет ничего более цепкого, чем то неизвестное, от которого мы так упорно отворачиваемся. Поэтому, чтобы удержаться в рамках и защитить их от наплыва неизвестного, от нас требуется довольно подвигов и даже немало насилий. Но положим, что мы не постоим за подвигами; положим, что наши понятия о нравственном содержании поступков, о чести и правде настолько упростились, чтобы не допустить нас споткнуться в нашем рьяном стремлении к куску, — какой же собственно получится результат этих подвигов и насилий? — А вот какой: в ту минуту, когда мы достигнем куска, когда мы осязаем руками цель наших вожделений _ оказывается, что питательность его более нежели сомнительна, что он и сам уже подвергся некоторым органическим изменениям, вследствии напора того же неизвестного, с которым мы вели такую неутомимую борьбу! Таким образом, преследуя мечтателей, мы сами оказываемся мечтателями сугубыми и к тому нее мечтателями недальновидными, грубыми и нелепыми! Спрашивается: для чего мы трудились, подвижничали и насильствовали?

. Легковесные люди — вот действительные, несомненные герои современного общества. Чем легковеснее человек, тем более он может претендовать на успех, тем более может дерзать, а ежели он весом менее золотника, то это такой завидный удел, при котором никаких препон в жизни для человека существовать не может. Законы физики торжествуют, легкие тела поднимаются вверх, тела плотные и веские остаются в низменностях. Золотники стоят триумфаторами по всей линии и во всех профессиях; они цепляются друг за друга, подталкивают и выводят друг друга и в конце концов образуют такую плотную массу, сквозь которую нельзя пробиться даже при помощи осадных орудий.

Еще недавно мы видели этих бесконечно малых, еще недавно мы думали, что они не больше как жужжащие комары, которые потому только и обращали на себя внимание, что от них надо было отмахиваться ... Увы! теперь это не просто комары, а целая масса комаров, претендующая затмить собой солнечный свет. Их жужжание — не просто жужжание, а совокупность миллионов жужжаний, имеющая все признаки трубного гласа. И — ужас! — за этими золотниками уже виднеются десятые и сотые доли золотников, которые тоже цепляются в гору, и, конечно, не заставят себя долго ждать, дабы своим бесконечнейшим ничтожеством победить бесконечное ничтожество золотников.

Было время, когда властителем моих дум был знаменитый вития и философ Феденька Кротиков. Назойливый болтун, бездонный носитель либеральной галиматьи — он, по-видимому, соединял в себе все данные, чтобы сделаться героем и львом своего времени. Признаюсь, я думал, что нельзя изобрести героя более легковесного; я даже упрекал себя в преувеличении. И что же? — ничуть не бывало! Феденька оказался слишком увесист, слишком глубокомыслен и дальновиден. Он подавил золотников основательностью, бойкостью и прозорливостью своих суждений; он возбудил в них опасения шириною и солидностью своих взглядов — и вот бесконечно малые скучились, составили комплот, сговорились и свергнулитаки Феденьку с пьедестала! Феденька приуныл и поник головою. По-прежнему в нем совершается беспрепятственно процесс болтания, но он уже сознает, что болтовня не к месту, когда все в природе вещает о подтягиваниях, подбираниях и энергических поступаниях; по-прежнему он смотрит фофаном, но увы! фофаном не торжествующим, а грустным и словно приниженным.

— Ты видишь! — сказал мне этот проштрафившийся гигант, встретившись на днях со мною на улице и указывая на рой бесконечно малых, суетившихся тут же у наших ног. — Ты видишь ли малых сих? Но подожди! то ли еще будет! Эти неизмеримомалые великаны в сравнении с теми неизмеримомалейшими, которые придут на их место!

Затем Феденька с головою окунулся в бездну умеренного либерализма и более уже не вылезал оттуда. Он рассказывал мне о своих подвигах на поприще постепенного преуспеяния, о том, сколько требовалось осторожности, осмотрительности и даже самоотвержения, чтобы не погубить молодые, нежные всходы общественной самодеятельности, и проч. и проч. Внимая речам его, я очень мало понял, но в то же время в первый раз в жизни, удивился их мудрости. Меня как-то непривычно поразили звуки человеческого голоса. Я сравнивал эту ровную, гладкую, словно канитель тянущуюся речь с утробным стенанием золотников и вздыхал ... почти плакал! И если б у меня под руками нашелся лавровый венок, я непременно возложил бы его на чело этого пустопорожнего мудреца.

Все проходит, все изменяется. Были идеи — они переродились в слова; были слова — они сменились бессвязным любострастным стенанием. Увы! нам уж не до идей! Теперь мы с сожалением вспоминаем даже о словах, даже о тех скудно наделенных внутренним содержанием речах, которыми отягощали нам слух пустопорожние мудрецы! Мы жалеем о них, потому что в них все-таки слышались знакомые человеческие звуки. Представители бездонного красноречия становятся в наших глазах любезными, даже великими, ибо если они не обладали идеями в действительном значении этого слова, то несомненно, что у них существовали обрывки идей. Цепляясь за эти обрывки, можно было докопаться до исходного пункта, можно было хотя на время установить бродячую мысль оратора.

Увы! драгоценные обрывки мысли исчезают бесследно, исчезают на виду у всех! Бессвязный гул, который издает толпа «легковесных», не только не имеет ничего общего с мыслью, но даже находится в явно враждебных к ней отношениях. Коли хотите, анализируя этот гул пристальнее, вы, конечно, рискуете отыскать в нем нечто похожее на внутреннее содержание, но это внутреннее содержание тем только и отличается от наглой бессмыслицы, что в основе его лежит доходящая до остервенения ненависть к мысли. И тут уже нечего ждать ни суда, ни разбирательства: всякая мысль, каково бы ни было ее содержание, одинаково противна золотнику уже по тому одному, что она мысль, а не похоть, не вожделение. Убеждения самые разнообразные, самые противоречивые уравниваются перед безграничной злобой похотливой легковесности; все они подлежат преследованию и казни потому только, что напоминают о существовании ненавистной мысли. ... Трудно себе представить человека, который был бы вполне свободен от мысли, который мог бы чувствовать только голод, сгорать от любострастных желаний и ощущать только физическую боль: однако такой человек существует. Это «легковесный» — герой современности. Он изгнал мысль из домашнего употребления, он свергнул с себя ее тягостное иго и на этой победе основал свое величие. Посмотрите, как он волнуется, как он ловко по временам скользит, лавирует, а по временам и перескакивает через препятствия; как он подставляет ножку другим, подобно ему бесконечно малым, как он стремится, изгибается, цепляется ... Взгляните вперед и вы увидите, наверное, что там, где-то вдали, мотается кусок ... Вот единственный повод, который заставил вспыхнуть пожаром вожделение в этом легковесном ничтожестве, вот единственная приманка, которая могла пробудить инстинкты его бесконечно-малого существа! Е1е подходите к нему в это время: он в охоте, он жирует и может укусить.

Я встретился недавно с одним товарищем по школе. Ребенком он был так себе: не слишком фискалил, подсказывал довольно удовлетворительно и даже по временам курил в печку, хотя никогда не попадался. Идя разными дорогами, мы давно потеряли друг друга из виду, как вдруг я узрел его во всеоружии! Оказывается, что он уже имеет прочное общественное положение, что он заказывает платье у лучших портных, что кокотки в его присутствии пламенеют и что в будущем его, несомненно, ожидает блестящая перспектива. Взгляд у моего друга детства был смелый, светлый, но ничего не выражающий, кроме пронзительности; тон голоса твердый и уверенный.

— Какие же, однако, твои цели, мой друг? — спросил я его.

— А ближайшая моя цель — съесть вот этот кусок ростбифа (дело было в ресторане), — сказал он мне и от предложения тотчас же перешел к исполнению.

... Да, но не вся же жизнь тут... Вероятно, есть цели, есть убеждения...

Он опять взглянул на меня, но на этот раз уже не с изумлением, а с строгостью.

— Убеждения, любезный друг? — сказал он мне, — ты говоришь об убеждениях? Так я отвечу тебе на это, что убеждения могут иметь только люди беспокойные и недовольные. Мы — люди спокойные и довольные, мы не страдаем так называемыми убеждениями, а видим и признаем только долг... ты понимаешь долг! Мы стремимся и достигаем!

... Выл у меня и другой товарищ, по фамилии Швахкопф, по ремеслу барон. Специальность его состояла в том, что он ни на одном языке не имел таланта выражаться по человечески и всем и каждому жаловался, что у него нет в голосе никакой «мизль» (мысль). Встречаю на днях и его — тоже чуть не сплошь изукрашен алмазами общественнего доверия; тоже взгляд светлый, смелый, ничего не выражающий, кроме пронзительности; тоже голос властный, уверенный, способный выражать твердость и непреклонность.

- Ну_; что, как ваша «мизль»? — спрашиваю я его, —

по старой, закоренелой привычке.

-Мой «мизль» — нет «мизль»! — ответил он мне с таким уморительным глубокомыслием, что я не вытерпел и бросился его целовать.

«Моя мысль — нет мысли»! Сквозь какое горнило сугубых гнусностей должен был пройти этот простодушный субъект, чтобы прийти к такому отчаянному афоризму! Бесстыдство как замена руководящей мысли; сноровка и ловкость как замена убеждений; успех как оправдание пошлости и ничтожества стремлений — вот тайна века сего, вот девиз современного триумфатора!

... «Легковесный» ленив, несмотря на свою юркость; неспособен, несмотря на то, что за все берется; невежественен, несмотря на то, что никогда не краснеет. И за всем тем он успевает. Он нагл и угодлив в одно и то же время и своею открытой враждой к мысли зарекомендовывает себя с наилучшей стороны. С этим скудным запасом он забирает все вверх и вверх, ничего не видя, ничего не понимая, не имея даже никаких целей, кроме самого процесса забирания вверх. «Ты взялся за дело, — говорите вы ему, но ведь ты понятия о нем не имеешь, ты даже в первый раз о нем услышал в ту минуту, как взялся за него!» Но он не удостоит вас даже ответом на такую речь; он просто посмотрит на вас с своим простодушным бесстыдством, как бы говоря: «Чудак! да разве нужно понимать дело, чтобы браться за него. Единственное ремесло, по части которого «легковесный» искусен, — это ремесло подтягивания, подбирания вожжей и изготовления ежовых рукавиц. Это ремесло простое, не требующее особой расточительности умственных богатств, но потому-то оно и оказывается по плечу «легковесному». «Подтягивай!», «поддавай!», «держи наготове рукавицы!» — словно волнами несется из легковесного лагеря, и делается вчуже страшно за эту безграничную пустыню, которая так легко передает из края в край всякие бессмысленные звуки!

— Мой дорогой! — говорил мне на днях один из самых решительных подтягивателей, — все это так расползлось, распустилось, что подтянуть следует непременно.

В этой речи нет ни одного слова, которое не было бы праздно, которое имело бы определенный смысл, а между тем вы слышите ее на каждом шагу. Она говорится одними, подхватывается другими, и вот в воздухе образуется густой столб подтягивательного смрада, смысла которого вы не можете объяснить, но который потому-то и страшен, что к нему нельзя подойти ни с какой стороны. «Ужели Россия — это и есть та самая скотина, которую следует подтянуть?» — с изумлением спрашиваете вы себя.

Но это-то именно и несносно в «легковесных». Очень уж они невразумительны. Говорят все какие-то заштатные, упраздненные слова, а объясниться по поводу их не могут. Не столько обидно самое предполагаемое подтягивание, сколько неопределенность угроз и посулов. Неизвестно оружие, неизвестно требование, неизвестно ни время, ни место — все это опутывает каким-то мраком, все поселяет безотчетное опасение. Пронесет или не пронесет? ..

Само собой разумеется, что подобное положение не может быть названо ни особенно блестящим, ни особенно твердым, ни особенно радостным. Трудно себе представить что-нибудь более уродливое, нежели жизнь составленную из одних подтягиваний! Трудно выдумать нигилизм более бессодержательный, нежели этот диковинный подтягивательный нигилизм! Неужто не все уже достаточно подтянуто? Ужели подтягивательная практика не завершила своего цикла?

Нет зрелища более уморительного и в то же время более жалкого, как зрелище «легковесных», когда они примутся рассуждать о принципах. Да, и у них есть принципы и даже «великие принципы»! Что это за «принципы»? — Вот все толкование, которого вы добьетесь в ответ на ваши запросы...

— Господа!   принципы   прежде   всего! «легковесный». —   вопиет   один

_ Господа! надо спасти принципы! — вторит ему другой «легковесный».

_ Господа! надо ясно поставить принципы! — приглашает третий. «Принцип, принципа, в принципе, о принципе», _ ^{так и} сыплется со всех сторон и изо всех уст. О тайна российского празднословия! Кто разгадает тебя!

. Одна из самых замечательных способностей «легковесного» — это способность проникновения. Он не изобретателен, не глубокомыслен, не обладает познаниями, и, при всем том, нет профессии, в которую не забрался бы этот духовный недоросль и в которой не оставил бы он легкой погадки... Существуют легковесные публицисты, легковесные романисты, легковесные администраторы, легковесные экономисты, моралисты, финансисты и т. д. Сколь разнообразны вольные художества в Российской империи, столь же разнообразны и профессии легковесных. ... Призовите «легковесного» и велите ему написать курс астрономии, ... он и это исполнит в точности. Он докажет, что существует на свете даже астрономия легковесная, в силу которой солнце восходит и заходит по усмотрению околоточных надзирателей, и когда принесет свое сочинение, то вы, не читав его, почувствуете, что от него пахнет будкою ... Нет для него недоступного, нет той трудной задачи, которую бы он не растлил легковесностью. Это качество считается у нас драгоценным; на него указывают как на вернейший залог того, что русская земля не оскудеет деятелями. Без сведений, без приготовления, с одною развязностью, мы бросаемся в пучину деятельности, тут тяпнем, там ляпнем ... И вот, при помощи этого бесценного свойства, в целой природе нет места, в котором мы чего-нибудь не натяпали!

... И после всего этого выискиваются огорченные субъекты, которые позволяют себе уверять, что у нас недостаток в деятелях! Помилуйте! да у нас их такое обилие, что если всех спустить с цепи, то они в одну минуту готовы загадить все наше будущее!

Пройдите во всякое время на Невский проспект — как они шаркают, как гремят, как пронзительно испытуют пространство, как гордо несут свои головы! Кто это «они»? Это они, это строители нашего будущего!

... Прислушайтесь к жужжанию наших литературных захолустьев — как они клевещут, как развязно формулируют всевозможные обвинения! Кто это «они»? Это они это строители нашего будущего!

... Родник, который источает нам «легковесных», так богат ключами и бьет такой сильной струей, что нет ни малейшего повода ожидать, чтоб он когда-нибудь истощился. Это правда, что легковесные плотоядны и в этом своем качестве охотно поедают друг друга, но, с другой стороны, их наготовлено так много, чадами они так легко зарождаются, что возлагать какие-либо упования на их плотоядность было бы величайшей опрометчивостью. Нет никакого сомнения, что один порядочный мороз может разом погубить бесчисленное множество комаров. Но ... увы, достаточно одного пасмурного влажного дня, чтоб комариное воинство восстановилось во всем своем составе, и даже более полном и сильном, чем когда-либо ... Так точно и «легковесные». Они могут временно пропасть, но изгибнуть не могут. В ту самую минуту, когда вы считаете воздух навсегда очищенным от них, они уже где-то зарождаются, где-то взыграли, где-то роятся. Еще мгновение — и они уже носятся по полям и оврагам, они брыкаются и кусают, и победоносно гремят неизменную песнь о подтягивании, которую повторяет за ними тысячеустое эхо ...»

5.   О   статье писателя  Е.  Замятина  «ЦЕЛЬ»

Еще на шестом съезде партии, возражая Преображенскому Сталин бросил фразу, которую потом десятки лет повторяли в сотнях и тысячах статей. «Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего» — сказал Сталин. Мы знаем, однако, что при Сталине преобладал именно догматический марксизм вместе со столь же догматически толкуемым ленинизмом. В основном этот же догматический марксизм сохранился в сфере официальной идеологии и в настоящее время. Разочарование в таком именно марксизме среди интеллигенции имеет одним из своих результатов заметное повышение интереса к мыслителям 20-30-х годов, которые выступали (хотя и с разных позиций) против догматического

марксизма, против упрощенчества и вульгаризаторства, против фанатизма и ортодоксии. Заметно возрос, напри-d интерес к творчеству писателя-мыслителя Е. Замятина Перепечатывается и читается его роман «МЫ». Широкое распространение получила среди художественной интеллигенции статья Е. Замятина «ЦЕЛЬ», которая чем-то созвучна настроениям значительной части современных писателей (статья Замятина написана в 1920-м году). «У нас пока вся литература еще заражена ядами войны, — пишет в своей статье Е. Замятин. — Она строится на классовой ненависти, ее сложных соединяющих, ее суррогатах. На отрицательных чувствах нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку — придет настоящая литература. Век наш жесток, железен — да; это век войн и восстаний — да. Но тем нужнее отдых от ненависти (она разрушительно действует на человеческую психику). Не время механического равенства, но время огромного подъема высочайших человеческих эмоций, время любви.

Впрочем, каково будет это грядущее зависит от нас. Пока ни о каком воспитании высоких эмоций, свойственных эпохе осуществления коллективизма, — мы не думаем. Постановления, резолюции, параграфы, деревья, а за деревьями нет леса. Что может увлечь в политграмоте? — ничто.

«Искусство всегда служило командующим классам» ... Этим может восхищаться фашист, империалист, но не революционер, не диалектик. Все отличие командующего сейчас класса в том, что он командует временно, что он командует для того, чтобы как можно скорее перестать командовать — чтобы сбросить с человечества иго всякого государства и всякой команды; отличие в том, что командующий сейчас класс знает (верим, должен знать) все это и вот об этом то забывают.

Зародыш будущего всего в настоящем.

Это правда: художники — всех родов оружия в большинстве всегда скептически развращены, беспринципны в большинстве — они всегда были ландскнехтами, продавали себя тем, кто больше платит. Но этот закон купли-продажи таланта — закон капиталистического общества; обществу, думающему строить жизнь на иных, новых, более высоких началах, принимать этот позорный закон так же неуместно, как принимать без всякой борьбы торговлю собою женщин. С моей (еретической) точки зрения, несдающийся упрямый враг гораздо более достоин уважения, чем внезапный коммунист — вроде, скажем, Сергея Городецкого.

Служба господствующего класса, построенная на том, что эта служба выгодна — революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг; от такой «службы», естественно переходящей в прислуживание, — - революционера должно тошнить; услаждаться этим могут только такие типичные продукты переходной эпохи, совершенно лишенные обоняния, — как Горбачев или Лелевич, да пожалуй и такие как Авербах, от них не далеко.

У этих молодых людей в руках не перо и чернила, а хлыст и кусочек жареного. В основном, критика их сводится к окрику «Служи». Писатель для них только собачка, которую нужно выучить стоять на задних лапках, тогда ей дают кусочек жареного и тогда все обстоит благополучно.

Нет, дрожайшие товарищи, не благополучно.

Собачки, которые «служат» в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста — революции не нужны, не нужны и дрессировщики таких собачек. Нужны писатели, которые ничего не боятся, также ничего не боится революция; нужны писатели, которые не ищут сегодняшней выгоды, так же как не ищет этого революция (недаром же она учит нас жертвовать всем, даже жизнью — ради счастья будущих поколений — в этом ее этика); нужны писатели, в которых революция родит настоящее органическое эхо. Пусть это эхо в каждом писателе будет индивидуально. Пусть писатели в работе не сообразуются с какими то параграфами таких то конференций; важно, чтобы это было искренно, важно, чтобы это их беспокоило, а не успокаивало.

Куда же вперед? Как далеко — вперед? В ответ на этот вопрос — основная ошибка большей части нынешней критики и большей части писателей, покорно идущей на постой, не умеющей диалектически мыслить, критики.

Мы уверены, что правильным ответом на заданный вопрос должно быть: чем дальше вперед — тем лучше, ценнее Снижение цен, санитарное благополучие городов, тракторизация деревни очень хорошо, это движение вперед, конечно. Я представляю себе отличный газетный фельетон на эти темы (который завтра будет забыт). Но я с трудом могу вообразить Л. Н. Толстого или Р. Роллана, построенных на санитарном благополучии. Я с трудом вижу читателей, по-настоящему взволнованных таким санитарно-благополучным Л. Толстым.

Пора же, наконец, уразуметь, что упорное ограничение писателя областью «малых дел» создает только филистерскую, служебную литературу и ничего больше. Пора понять, что в литературе также, как и в науке, есть деление на большую и малую литературу, у каждой из которых свои задачи. Есть деление хирургии на «большую» и «малую». «Большая» двигает науку вперед, «малая» выполняет ежедневную, очередную работу, «большая» производит опыты Карреля и Воронова, «малая» бинтует вывихнутую руку. Есть деление астрономии на большую и малую: большая занимается определением курса, по какому движется солнечная система, малая рекомендует способы определения курса корабля в море. Если мы заставим Карреля бинтовать вывихи, мы получим лишнего фельдшера; это, конечно, полезно, но глупо, потому что человечество, приобретая фельдшера, потеряет гениального ученого.

Критика толкает сейчас русскую литературу к фелдшеризму: фельдшеризм — вот имя той болезни, которой больна русская литература. Недаром же М. Шагинян (писательница от всех Горбачевых недавно получившая формальное звание «левого попутчика») не выдержала и закричала в своей книге «Быт и искусство» об отсутствии всяких «проекций будущего». Она ошиблась только одним: это — не одна из причин, это единственная причина, к этому в широком смысле сводятся все остальные.

Цель искусства и литературы в том числе не отражать жизнь, а организовать ее, строить ее. Для отражения жизни есть малое искусство: «фотография». Что значит для художественной литературы «организовывать жизнь»? Авербах понимает это так: «молочная кооперация будет темой художественных произведений новых писателей, потому что она является делом социальной практики новой эпохи». Это звучит, как злой анекдот, но этот злой анекдот на память потомству Авербах сочинил сам о себе.

Молочная кооперация, когда ею занимается не Авербах а специалист — дело очень почетное: это пусть маленький, пусть сантиметровый шаг к определенной цели, это одно из миллиона средств для достижения цели. Дело специалиста говорить о средствах, о сантиметрах; дело художника — говорить о цели, о километрах, о тысячах километров. Организующая роль искусства в том, чтобы заразить, взволновать читателя пафосом или иронией, это катод и анод в литературе. Но сантиметровая ирония жалка, а сантиметровый молочно-кооперативный пафос смешон. Увлечь это не может никого. Чтобы взволновать, художник должен говорить не о средствах, а о цели — о великой цели, к которой идет человечество.»

ИЗ ИСТОРИИ 1. Смерть Л. Мартова (Юлия Осиповича Цедербаума)

В 1923 году на чужбине умер Л. Мартов — один из виднейших вождей русского меньшевизма. Мартов был не только меньшевиком, он был одним из основателей русской социал-демократической партии, виднейшим партийным публицистом, вместе с Лениным Мартову принадлежала заслуга организации «Искры». Весьма показательно поэтому для характеристики политической атмосферы 1923 года — как откликнулись большевистские органы печати на смерть Мартова.

В 1923 году, когда был еще жив Ленин, в нашей партии не было или, вернее сказать, было еще немного тех элементов политического сектантства, которые возобладали в последующие годы. Поэтому большевистская печать откликнулась на смерть Мартова в первую очередь как на смерть бывшего друга, а не как на смерть политического противника. Весьма характерным с этой точки зрения был некролог, который был помещен в журнале «Под знаменем марксизма» (№ 4-5 за 1923 год) за подписью виднейшего большевика и историка партии В. Невского.

«Умер Л. Мартов, — писал В. Невский, — а вместе с ним умерло и то лучшее, что еще оставалось в меньшевизме как течении, вышедшем из одного корня, из которого вышло и революционное левое течение русской социал-демократии, коммунистическая партия большевиков.

Умер Мартов, а вместе с ним умерли и последние связи, какие еще оставались у меньшевистского направления с истинно революционным течением социалистического рабочего движения в России.

Мы все знаем, как далеко отошел Мартов от этого революционного течения, как много вреда он принес своей соглашательской тактикой и в особенности тем, что своим авторитетом покрывал социал-шовинистическую и предательскую тактику Данов и прочих социал-патриотов от социал-демократии, и за всем тем теперь, когда над его прахом уже насыпан могильный холм, возможно оценить все то, что дал этот талантливейший и несомненно честный и искренне думавший социал-демократ о том пути, какой он намечал для рабочего класса в его борьбе.

Вместо истерических криков не лучше ли беспристрастно понять и оценить эту незаурядную фигуру в нашем рабочем движении?»

В. Невский подробно говорит далее о большой работе, проделанной Мартовым вместе с В. И. Лениным по созданию русской социал-демократической партии.

«... Трудно, говоря о Мартове, — продолжает В. Невский, — не говорить о его блестящих публицистических дарованиях. Еще в 1898 году группой «Освобождение труда» была напечатана его блестящая брошюра «Современная Россия». Начиная с конца 90-х годов Мартов развивает такую интенсивную литературную деятельность, что, в особенности в эпоху «Искры», нет почти ни одного номера газеты, где бы не встречались статьи Мартова. В 1900 году появляется «Красное знамя в России» с предисловием П. Аксельрода. С декабря 1900 г. Мартов принимает участие в редакции «Искры» и включительно до разрыва на втором съезде и образования двух групп меньшевиков и большевиков он, поистине, был одним из самых блестящих представителей искризма, одним из самых неутомимых борцов с экономистами и прочими оппортунистическими течениями в русской социал-демократии.

Можно с уверенностью сказать, что в пятидесяти номерах «Искры», какие вышли до раскола, едва ли в пяти или шести из них не встречается статей Мартова.

Публицистом Мартов был, действительно, блестящим. Удивительно красивый стиль, доступный пониманию самых широких масс, и вместе с тем в высшей степени точный и изящный, этот стиль дышал очень часто истинно революционным пафосом и в то же время поражал своей художественной образностью и, стало быть, красотой.

Но этим не ограничивалась литературная деятельность Мартова, его перу принадлежат статьи в искровском журнале «Заря» («Гимн новейшего русского социалиста» в № 1, «Всегда в меньшинстве» в № 2-3, «Внутреннее обозрение» в № 4), он издает отдельные работы (напр. «Рабочее дело в России». 2-е изд.) и т. д.

В этот период своей деятельности Мартов достиг, по нашему мнению, кульминационного пункта: он занимал, действительно, революционные позиции в нашем движении, он наносил сокрушительные удары противникам ортодоксального крыла русской социал-демократии, он вместе с Плехановым и Лениным был руководителем рабочего движения в России, он принимал участие в подготовке второго съезда партии, он отстаивал программу нашей партии на этом съезде, он боролся с оппортунистическими стремлениями «Бунда» и Акимовщины, он, словом, по праву должен считаться в этот период одним из самых ярких учителей той многочисленной рати работников социал-демократов, которые составили стальной хребет нашей партии. Все это бесспорно.»

В  Невский пишет, конечно, и об активной работе Мартова как организатора меньшевистской партии. Он пишет, ^tto Мартов выступал в 1905 году против лозунга вооруженного восстания.

«Это он, Мартов, своим нерешительным поведением в эпоху реакции после первой революции одобрял тактику ликвидаторов, упразднявших революционную партию пролетариата и возводивших в перл создания гнусный, с позволения сказать, «конституционный», Столыпинский режим. Это он, Мартов, в эпоху февральской революции одобрял капитуляцию меньшевиков и эсэров перед буржуазией и освящал своим авторитетом коалиционное правительство. Это он, Мартов, наконец, оказался по ту сторону баррикады за рубежом вместе с Каутским и другими вождями второго Интернационала.

Мартов не был создан вождем, но он был хорошим социалдемократическим публицистом и вообще писателем. Обладая огромной памятью, он носил в своей голове целый запас фактов, имен, сведений, воспоминаний, — вот почему его исторические работы, не отличаясь объективностью, блистали поразительно точной передачей событий и явлений. Но, без сомнения, эти произведения его гения не являются лучшими листьями в его лавровом венке революционера. Отличаясь указанными качествами, эти сочинения страдают удивительно ярко проявленным меньшевизмом. Быть может, лучшим его произведением является один томик его воспоминаний «Записок социал-демократа».

Здесь весь Мартов, — весь его стиль, изящный и художественный, какой-то мягкий и незлобный, ибо только изредка прорывается здесь пристрастное мнение меньшевика-фанатика; вся та прелесть воспоминаний большого человека, уходящего со сцены с полным сознанием, что, как бы ни были велики его ошибки, он уже вписал свою страницу в историю, весь тот колорит предисторической эпохи нашей истории, вся та живость и жизненность, вся та простота и вместе с тем яркость, какую способен дать только большой талант, и вся та скромность, какой отличаются люди, сами делавшие историю, — все это есть в этом небольшом томике его «Записок».

Мартов — трагическая фигура нашей революции, ибо трагическое в его судьбе есть неизбежный результат тех глубоких подпочвенных процессов, выразителем одной стороны которых в сущности и был Мартов, — мелко-буржуазной струи нашего рабочего движения ...

... «Все вперед! Такой лозунг нашего движения» ... Так говорил Мартов в конце своей прекрасной книги «Красное знамя в России». Это говорилось в 1900 году, когда сам Мартов шел все вперед и вперед, а теперь разве можно написать эти слова на его могиле?

Нет. Но пускай так, пускай мы знаем, кто был Мартов после 1903 года и что защищал он особенно после октября 1917 года, [... ] скажем: Уже за то, что до 1903 года Мартов был наш, боролся с нами и учил бороться нас, он достоин занять почетное место в Пантеоне русского рабочего движения ...»

2.  Убийство Игнатия Рейса

В 1937 году один из крупных советских разведчиков Игнатий Рейс, работавший тогда во Франции, получил приказ — вернуться в СССР. Хорошо понимая, что в СССР он будет немедленно арестован (Рейс был тесно связан с другими уже уничтоженными работниками НКВД), Игнатий Рейс решил остаться за границей. 17 июля 1937 года он передал в посольство письмо в ЦК ВКП(б). Копию этого письма Рейс очевидно дал также Вальтеру Кривицкому — другому советскому разведчику, оставшемуся за границей. В 1939 году в Нью-Йорке Кривицкий опубликовал письмо Рейса вместе с некоторыми другими документами. В письме И. Рейса говорилось: «Письмо, которое я вам посылаю, в сущности, я должен был послать вам давно, когда 16 (процесс Зиновьева) были убиты в подвалах Лубянки по приказу «отца народов».

Я не поднимал голоса протеста против последовавших убийств и за это несу тяжелую ответственность. Велика вина моя, но я постараюсь ее исправить и облегчить свою совесть. До сих пор я шел с вами, отныне ни шага дальше.

Наши пути разошлись. Тот, кто молчит теперь, становится Участником Сталина и изменником рабочему классу и социализму. 20 лет я боролся за социализм. Я не хочу теперь накануне моего пятого десятка жить милостями Ежова. Позади 16 лет подпольной работы — не шутка, но я еще остаточно крепок начать снова, сначала. Реклама и шумиха, поднятая вокруг полярных летчиков, вами создана, чтобы заглушить крики жертв, которых мучили в подвалах Лубянки, в Минске, Киеве, Ленинграде и Тифлисе. Но этого мы не добились. Слово правды более мощно и теперь, чем шум мотора, обладающего максимумом лошадиных сил. Правда что рекордистам летчикам легче завоевать симпатии американок и сходящей с ума от спорта молодежи обеих континентов, чем при обработке общественного мнения и призыва мира к совести. Но не надо обманываться _ день расплаты все ближе и ближе, чем это думают господа из Кремля. Нет, я не могу больше продолжать. Я возвращаюсь к свободе. Назад к Ленину, его учению, его делу.

П.С. В 1928 г. я был награжден орденом Красного Знамени за мою службу пролетарской революции, при сем его возвращаю. Носить его вместе с палачами лучших представителей русских рабочих — ниже моего достоинства.

ИГНАЦ РЕЙС»

Одновременно Рейс сообщил через посольство в НКВД, что им помещены в безопасное место бумаги и документы, разоблачающие Сталина и НКВД и что если с ним что-нибудь случится, то все это будет опубликовано. Тем не менее руководство НКВД приняло решение убить Рейса, для чего во Францию выехала бригада чекистов. Один из членов этой группы — Агабеков, который сам вскоре стал невозвращенцем, сделал попытку предупредить Рейса. Опасаясь, что телефонные разговоры с Рейсом прослушиваются советской разведкой даже во Франции (наша разведывательная сеть в этой стране была очень сильной), Агабеков три раза позвонил Рейсу, но, не начиная разговора, опускал трубку. Это был условный знак опасности, и Рейс понял его. Он немедленно выехал в Швейцарию.

Для того, чтобы выследить и уничтожить Рейса, были привлечены члены так называемого Союза возвращения на Родину. Этот Союз был создан среди участников белого движения по странному совпадению как раз в разгар репрессий в СССР. Органы НКВД самым широким образом использовали членов этого Союза в своих целях. Им говорили, что если они хотят вернуться на Родину, то это нужно заслужить. Именно из членов этого союза вербовались многие наемные убийцы, которые охотились за Троцким и Седовым, за Раскольниковым, за разведчиками-невозвращенцами. Так, например, в охоте за Рейсом принял участие Эфрон — муж Марины Цветаевой, в прошлом белогвардеец, затем участник гражданской войны в Испании (на стороне республиканцев). Эфрон был оргсекретарем Союза возвращения на Родину.

При активном участии Эфрона, супругов Клепниных и некоторых других Игнац Рейс был выслежен в Швейцарии и убит 4 сентября 1937 года около Лозанны. При вскрытии у него было обнаружено 5 пуль в голове и 7 в груди. Некоторые из участников убийства были арестованы швейцарскими   властями   и   над   ними   состоялся   суд.   Однако        Эфрон    и    Клепнины    были    своевременно    вывезены   в       СССР.   В   течение  года  они  жили  под  Москвой  на  даче        «Огонька», потом и Эфрон и Клепнины были арестованы и расстреляны. Записные книжки Рейса были позднее опубликованы за границей. Они содержали материал о некоторых   тайных   операциях   НКВД   (убийство   Блюмкина, аресты  среди   троцкистов   в   СССР  и  др.)   (Свидетельство Г-ва).

3. О трагической судьбе Г. И. Мясникова и его семьи

Мне рассказали недавно о трагической участи Гаврилы Ильича Мясникова — одного из участников «рабочей оппозиции». Мясников еще в 1921 году обратился с «Докладной запиской» в ЦК партии, в которой, перечисляя многочисленные недостатки в партийных организациях, объяснял их главным образом отсутствием у нас в стране свободы печати. В этой же записке Мясников предложил осуществить в Советской России полную свободу печати для всех политических направлений «от монархистов до анархистов». Ленин ответил тогда Мясникову большим письмом, в котором выступил против «чистой демократии» и против свободы печати. «Свобода печати в РСФСР, окруженной буржуазными врагами всего мира, — писал Ленин, — есть свобода политической организации буржуазии и ее вернейших слуг — меньшевиков и эсеров ... (... ибо печать есть центр и основа политической организации) .... Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем. Мы ясно видим факт: «свобода печати» означает на деле неминуемую покупку международной буржуазией сотни и тысячи кадетских, эсэровских, меньшевистских писателей и организацию их пропаганды, их борьбы против нас. Это факт. Они богаче нас и купят силу вдесятеро большую против нашей наличной силы. Нет, мы этого не сделаем, мы всемирной буржуазии помогать не будем.» Ленин советовал Мясникову критиковать все недостатки и пороки партийных организаций (а бедствий, болезней и ошибок, — признавал Ленин, — у нас много) через партийную прессу, через «Правду».

Для условий 1921 года позиция Ленина была, конечно, правильной. Однако Мясников не согласился с Лениным, в июле 1921 года он написал статью «Больные вопросы», в которой настаивал на требованиях, изложенных в «Докладной записке». Постановлением Оргбюро ЦК тезисы Мясникова были признаны несовместимыми с интересами партии, а сам Мясников исключен из партии. В 1923 году Мясников стал лидером особой политической группировки «Рабочая группа».

В 1928 году Мясников неожиданно эмигрировал за границу, оставив в Москве жену Даю Григорьевну и трех сыновей. Мясников бежал из СССР через южную границу и затем обосновался во Франции. Хороший слесарь, Мясников стал работать на одном из заводов (кажется, «Рено»). Семью Мясникова хотели выслать, но за нее вступился Ярославский, который и позднее опекал родных Мясникова. По свидетельству Е. Таратуты, Дая Григорьевна имела время от времени определенные известия от мужа. Она посвятила себя воспитанию сыновей. Во время Великой Отечественной войны все три сына Мясникова были призваны в армию и один за другим погибли на фронтах. Первый из сыновей погиб в ополчении под Москвой, последний из трех был убит уже в 1944 году за границей. От горя Дан Григорьевна потеряла рассудок и была помещена в психиатрическую клинику. Через год она вышла из клиники, но разум все же полностью к ней не вернулся, она все время что-то шила и покупала для сыновей. В 1946 году Дая Григорьевна неожиданно получила официальное уведомление из Бутырской тюрьмы, в котором говорилось, что в этой тюрьме содержится ее муж Г. И. Мясников и что ему разрешено свидание с женой. Ее просили придти в тюрьму. Дая Григорьевна была потрясена этим известием и долго не шла в тюрьму, советывалась с друзьями и знакомыми. Только через неделю она пошла в тюрьму, однако в бюро пропусков ей сказали, что она пришла слишком поздно и что ее муж расстрелян. После этого разум несчастной женщины снова помутился и она опять надолго попала в больницу. Сейчас она умерла.

А. Б-р рассказал мне, что Мясникова после войны Сталин велел выманить из Франции. К Мясникову пришел представитель СССР и стал убеждать его вернуться на Родину. Мясников отказывался, заявляя, что его сразу же арестуют. Но Гаврилу Ильича заверили, что прошлое забыто и что имеется «высочайшее» разрешение на его возвращение в Москву. Желание вернуться на Родину, увидеть родных (знал ли он о судьбе сыновей?) оказалось сильнее всех других чувств, и Мясников решил вылететь в СССР. Однако сразу же на аэродроме он был арестован и отправлен в Бутырскую тюрьму.

4.  Эсеры  после  революции

В. Розенберг, в прошлом видный деятель эсеровской партии, после революции несколько раз арестовывался. Уже после гражданской войны после очередного ареста жена Розенберга, хорошо знавшая Н. Скрыпника еще по годам эмиграции, пришла к нему и просила освободить ее мужа, который, по ее словам, давно оставил всякую политическую деятельность и живет теперь только как отец своих детей. «Когда все это кончится?», — воскликнула она. «Для вас это никогда не кончится, — ответил Скрыпник, — большевики не могут позволить себе роскошь оставить на свободе эсеров. Мы должны будем скоро создать специальные лагеря, чтобы изолировать всех эсеров» (свидетельство сына В. Розенберга).

5. Христиан Раковский

Христиан Раковский был видным деятелем международного рабочего движения. Активно участвовал до Октября в рабочем движении Румынии, Болгарии, Франции, Швейцарии, Германии. В 1917 году Раковский был освобожден русскими солдатами из Ясской тюрьмы. После этого Раковский принял самое активное участие в гражданской войне, он был председателем Верховной коллегии по борьбе с контрреволюцией на Украине, а с 1919 по 1923 годы — председателем Совнаркома Украины. С 1923 года Раковский перешел на дипломатическую работу, он едет послом СССР в Англию, а затем во Францию (до 1927 года). Раковский был, как известно, одним из участников троцкистской оппозиции. Он шел за Троцким даже тогда, когда большинство троцкистов оставили своего бывшего вождя. Вместе с Троцким (тогда уже высланным за пределы СССР) Раковский выступил против поспешной сплошной коллективизации. Конечно, Раковский был не во всем прав, однако некоторые из его высказываний 1929-1930 гг. звучат как пророчества. «За фикцией собственников-колхозников, — писал в 1930 году X. Раковский, — за фикцией выборного управления создаются отношения, оставляющие далеко позади то, что мы видим теперь в совхозах. Дело в том, что колхозники не будут работать сами на себя. Единственное, что будет беспрерывно цвести, расти и развиваться в колхозах — это будет новая колхозная бюрократия. Она будет всех видов и родов. Детище бюрократической фантазии ... колхозы, объединяющие под одной крышей все слои крестьянства, исключая явных кулаков, будут опоясаны во всех направлениях стальными обручами бюрократического аппарата. Колхозы будут во всем терпеть нужду, но эта нужда будет широко компенсирована чиновниками и охранителями явными и тайными. Это подтверждает еще раз, что чиновничий социализм в свою очередь рождает чиновников и то, что социалистическое общество, к которому по уверениям официальных писак, мы подошли уже вплотную, будет царством чиновников.»

Оказавшись в тяжелом положении, бедняки и батраки,

— как писал далее Раковский, — станут уходить массами в город, оставляя деревню без рабочих рук. «Неужели, — восклицал он, — может случиться, чтобы наша пролетарская власть издала закон, прикрепляющий крестьянина-бедняка и середняка к его колхозу, а нашу красную милицию обязывающий ловить на улицах беглецов и водворять их на место жительства?» («Большевик» 1930, № 7, стр. 18-19).

Только после XVII-гo съезда ВКП(б) в 1934 году Раковский признал свои «ошибки» и покаялся. Он был восстановлен в партии. С этого времени Раковский активно выступает против троцкизма и Троцкого. Когда в августе 1936 года начался первый «открытый» судебный процесс над Каменевым, Зиновьевым и другими, Раковский опубликовал в «Правде» (21 августа) письмо под названием: «Не должно быть никакой пощады!»

«Чувство безграничной и горячей симпатии к любимому вождю и учителю трудящихся масс, товарищу Сталину и его ближайшим сотрудникам... и вместе с тем чувство глубокого возмущения против гнусных и презренных убийц — вот что испытал каждый из нас, прочитав сообщение Прокуратуры СССР от 15 августа. К этому всеобщему чувству у меня возникло чувство стыда, жгучего стыда за прошлую принадлежность к оппозиции, вожди которой превратились в контрреволюционеров, преступников и убийц... Для троцкистско-зиновьевских убийц, для организаторов покушения на жизнь любимого нашего вождя, товарища Сталина, для троцкистов-агентов германского Гестапо, не должно быть никакой пощады — их надо расстрелять!

X. Раковский»

Это письмо не спасло, однако, Раковского. Он вскоре был сам арестован и в январе 1937 года оказался на скамье подсудимых на таком же «открытом» процессе. Воля Раковского была сломлена еще раньше и он показал все, что от него хотели услышать Сталин и Вышинский. Приговоренный, как и Радек, к длительному тюремному заключению, Раковский был, невидимому, расстрелян в 1942 году.

6.  Оппозиция в  1927  году

.Еще в 1927 году в самый разгар борьбы с оппозицией ее лидеры имели определенную возможность излагать свои взгляды в печати. В порядке предсъездовской дискуссии в газетах помещались статьи деятелей оппозиции и рядом шли статьи представителей большинства. Продолжало выходить Полное собрание сочинений Л. Троцкого. И хотя каждый почти том этого собрания подвергался критическому разбору в партийной печати, ГИЗ не приостанавливал издание, и никто этого не требовал.

7.  А. Эйнштейн о последствиях автократии

Величайший физик XX-го века Альберт Эйнштейн писал еще до того, как фашизм захлестнул Германию: «Я убежден, что вырождение следует за каждой автократической системой насилия, так как насилие неизбежно привлекает морально неполноценных» (см. «Неделя», № 38, 1964, стр. 11).

8. История одного из стихотворений О. Мандельштама

В 1933 году О. Мандельштам, один из самых талантливых русских поэтов, сочинил стихотворение о Сталине. Это стихотворение не было написано на бумаге, Мандельштам прочитал его вслух нескольким из своих друзей. При этом первый вариант стихотворения немного отличался от окончательного. Вот это стихотворение:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи на десять шагов не слышны.
А коль хватит на пол-разговорца,
Так припомнят кавказского горца.

Его толстые пальцы, как черви жирны.
 И слова, как пудовые гири верны.
Тараканьи  смеются усищи,
 И сияют его голенищи.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
 Он играет услугами полулюдей
 Кто смеется, кто плачет, кто хнычет,
Он один лишь бобачит и тычит.

Как подковы кует за указом указ
Кому в бровь, кому в пах, кому в лоб, кому в глаз.
Что ни казнь для него, то малина.
И широкая грудь осетина.

В конце 1933 года или в начале 1934 года О. Мандельштам был неожиданно арестован. Было известно, что незадолго до этого Мандельштам во время одной из встреч с писателем Алексеем Толстым дал ему пощечину. Рассказывали, что когда Толстой был у Горького, тот очень возмущался выходкой Мандельштама и говорил с гневом: «Мы ему не позволим бить русских писателей». Друзья и родственники Мандельштама думали поэтому, что его арест связан был со злополучной пощечиной. Обратились к главному редактору «Известий» Н. И. Бухарину, который долгое время покровительствовал Мандельштаму. Бухарин действительно пытался кое в чем помочь, но когда он пришел насчет Мандельштама к Ягоде, тот прочитал наизусть стихотворение Мандельштама о Сталине. Бухарин прекратил после этого свои хлопоты и отказался принять в своем кабинете жену Мандельштама. Сам поэт уже знал за что он арестован, он только хотел прочесть записанное в НКВД стихотворение, чтобы попробовать догадаться по вариантам этого стихотворения — кто из друзей его выдал.

Приговор Мандельштаму был, однако, довольно мягким — он подлежал высылке в один из маленьких городков Воронежской области, года через два ему разрешили вместе с семьей поселиться в Воронеже.

Сталин не забывал однако о Мандельштаме. В начале 1937 года Сталин неожиданно позвонил известному поэту и другу Мандельштама Пастернаку (в семье у Пастернака в те годы боготворили Сталина, представляя своих детей гостям, жена Пастернака говорила, что они больше всего любят Сталина, а затем родителей). Сталин спросил Пастернака, как обстоят дела у Мандельштама, и отчего Пастернак за него не хлопочет. Пастернак сказал, что он обращался в самые различные инстанции, но бесполезно. «А почему вы ко мне не обратились? — спросил Сталин, — если бы мой друг был в таком положении, то я на стену бы лез, чтобы ему помочь. Но ничего, сейчас все будет в порядке.» Пастернак, — пораженный звонком Сталина, сказал, что он вообще хотел бы встретиться и поговорить с ним. «О чем?» — спросил Сталин. «О жизни и смерти», — ответил Пастернак. Ответа не последовало. Пастернак позвонил в Кремль и начал говорить, что кто-то прервал его разговор со Сталиным. Однако секретарь ответил ему, что Сталин сам положил трубку.

И действительно, в начале 1937 года в самый разгар репрессий среди всех слоев населения Мандельштам был освобожден и появился в Москве. Ему даже, как будто, вернули квартиру, и он (конечно, не без совета свыше) начал писать ... хвалебную оду Сталину. Мандельштам долго настраивал себя на нужный лад и сочинил эту оду за полгода. Его жена Н. Я. Мандельштам, дожившая до наших дней, писала по этому поводу в своих воспоминаниях: «Люди, обладавшие голосом, подвергались самой гнусной из всех пыток: у них вырывали язык, а обрубком приказывали славить властелина. Инстинкт жизни необорим, и он толкал людей на эту форму самоуничтожения, лишь бы продлить физическое существование.»

Хвалебная ода Сталину не спасла однако Мандельштама. 1 мая 1938 года он был вторично арестован и после короткого следствия с общим этапом отправлен на Колыму. Он умер в Транзитном лагере в Магадане вскоре после прибытия в этот город. Рассказывают, что Мандельштам был в это время уже не в своем уме. Он боялся, что его хотят отравить и не ел свою пайку. Он умер поэтому от голода.

Сейчас этот крупнейший русский поэт реабилитирован, его стихи печатаются в журналах, о нем пишут воспоминания. Правда, печатаются далеко не все стихотворения этого поэта и далеко не все воспоминания о нем.

9. XX-й съезд КПСС

Закрытый доклад Н. С. Хрущева на XX-м съезде КПСС был полной неожиданностью для делегатов этого съезда. Ничего подобного в повестке дня не стояло. Съезд уже фактически закончился, был избран новый состав ЦК КПСС (причем личные позиции Хрущева в новом составе ЦК очень усилились). На первом же заседании пленума нового ЦК и было принято по предложению Хрущева решение о проведении еще одного закрытого заседания ХХ-го съезда. Делегатов, уже собиравшихся к отъезду, пригласили в Кремль, где Хрущев в течение нескольких часов читал им свой знаменитый доклад.

Уже на следующий день краткое изложение этого доклада было опубликовано в английской буржуазной прессе. А еще через один-два дня был опубликован и полный текст доклада. Вскоре Государственный департамент США распространил по всем странам текст доклада Хрущева, который не был опровергнут Москвой. Очень многие компартии были в смятении и растерянности. Коммунисты были возмущены преступлениями Сталина, и в 1956 году во многих странах наблюдался массовый выход рабочих, служащих и в особенности интеллигентов из коммунистических партий. Разоблачения Хрущева были широко использованы также и в антисоветской пропаганде. Резко критиковали не только Сталина, но и Хрущева социалисты, в том числе и левые социалисты. Как писал лидер итальянских левых социалистов Ненни «... печальным и разочаровывающим фактом является то, что на съезде критический анализ развития революции был подменен разоблачением так называемого мифа о Сталине, причем ради посмертного суда над вчерашним кумиром было принесено в жертву изучение объективных и принципальных причин, приведших от демократического централизма к бюрократическому централизму, от коллективного руководства к единоличному руководству, от возвеличивания созидающей силы революции и народных масс к культе личности — ко всему тому, что возникло не без участников московского съезда КПСС ... Ниспровержение культа личности происходило без необходимого исторического обоснования и в ущерб роли, присущей политическому съезду, которая должна

заключаться в разработке проблем, связанных с движением вперед, но совсем не в том, чтобы «молоть впустую», как это делается, когда ограничиваются воздвижением памятников или же их разрушением.»

Разоблачения, сделанные на XX-м съезде, привели к резкому ослаблению правящих групп в некоторых социалистических странах (группа Ракоши в Венгрии и группа Берута в Польше, группа Червенкова в Болгарии). В определенной степени именно XX-й съезд, облегчивший на время антикоммунистическую пропаганду, облегчил прорыв нашего фронта в Венгрии, что привело в свою очередь к необходимости вооруженного вмешательства.

Вооруженную силу пришлось применять и в Грузии. Здесь еще в самые последние дни февраля распространились слухи о докладе Хрущева. Поклонение Сталину в Грузии после его смерти не уменьшилось, а в определенных кругах даже возросло. Было решено поэтому особенно торжественно отметить 3-хлетнюю годовщину со дня смерти Сталина. 5 марта 1956 года у памятника Сталину собрался огромный митинг. Он был однако разогнан одной из русских воинских частей, введенных в город. Затем в городе состоялась массовая демонстрация и митинг на площади Ленина. Возбужденные толпы молодежи попытались захватить здание Центрального телеграфа и горкома партии. Как утверждают, было сделано несколько выстрелов по охране телеграфа. Войска открыли огонь по толпе демонстрантов, в город были введены танки. Число убитых исчисляется 200-300 человек, число раненых неизвестно, так как население их укрывало. Конечно же, расстрел демонстрации в нашей стране не может быть оправдан, даже если речь идет о националистической и консервативной демонстрации. Имеется немало других возможностей для разгона демонстрации, если уж без этого нельзя обойтись (даже применение слезоточивых газов являлось бы в данном случае куда более гуманным средством). Но наша милиция не имеет никакого опыта и никаких «промежуточных» средств для ликвидации массовых беспорядков.

Ссылаясь на всякого рода издержки для мирового коммунистического движения, на неглубокий анализ и т. д., некоторые товарищи и сейчас высказывают мнение, что доклад Хрущева на XX-м съезде был преждевременным что нужно было вначале более основательно проанализировать причины и условия, породившие культ личности Сталина и его беззакония, что нужно было вначале укрепить наиболее слабые звенья нашего коммунистического фронта и т. д. При этом, однако, не учитываются ни обстановка в ЦК, ни условия 1956 года. Сколько-нибудь серьезная и длительная подготовка подобного доклада, тщательное взвешивание всех за и против в то время были вообще невозможны. И если бы тогдашний состав ЦК мог бы предвидеть все последствия инициативы Хрущева, то он возможно и не поддержал бы эту инициативу. Здесь именно и нужна была неожиданность, пусть не слишком подготовленный с теоретической точки зрения, но быстрый удар. Промедление позволило бы объединиться всем противникам разоблачения Сталина и тогда XX-й съезд вообще бы стал невозможным. Какие бы цели не ставил Н. С. Хрущев, выступая со своим докладом, этот доклад останется в памяти потомков как самая большая заслуга Хрущева, причем заслуга бесспорно принадлежащая ему лично. И в сочетании с выступлениями на XXII-м съезде, закрепившими курс XX-го съезда, эта заслуга Хрущева на весах истории, мы уверены, перевесит его серьезные ошибки, а в ряде случаев и преступления.