Время "Метрополя" [Вместо справки]

ВРЕМЯ «МЕТРОПОЛЯ»

«МетрОполь» был попыткой борьбы с застоем в условиях застоя. Так я думаю, вспоминая о нем сегодня. В этом смысл его и значение. Но не менее важно, что благодаря «МетрОполю» можно понять тонкую роль местоимения мы, освобожденного от замятинских, слишком знакомых нам коннотаций, силу и слабость творческой солидарности. Эту историю я прожил и пережил, как редкостный идеалист, — может быть, потому я ее и пережил.

У меня в писательском билете временная несуразность: принят в СП в 1978 году, время выдачи билета — 1988 год. На вопрос, каким образом в течение десяти лет я оказался крамольным «безбилетником», отвечает история альманаха «МетрОполь» и его панического разгрома, за который несут ответственность подлейшие годы (в самом деле, «бывали хуже времена, но не было подлей») и те, кто вершили буквально еще вчера судьбами нашей культуры.

По их понятиям, я, конечно, совершенно справедливо был исключен из СП, ибо законы литературной жизни той поры так сильно смердели (все было зажато, сковано, смято, раздавлено, извращено), что мириться с ними не было никаких сил, и я действительно попробовал осуществить дьявольский план.

В декабре 1977 года, когда я снимал квартиру напротив Ваганьковского кладбища и каждый день в мои окна нестройно текла похоронная музыка, мне пришла в голову веселая мысль устроить, по примеру московских художников, отвоевавших себе к тому времени хотя бы тень независимости, «бульдозерную» выставку литературы, объединив вокруг самодельного альманаха и признанных и молодых порядочных литераторов. Бомба заключалась именно в смеси диссидентов и недиссидентов, Высоцкого и Вознесенского. Я без труда заразил идеей своего старшего прославленного друга Василия Аксенова (без которого ничего бы не вышло), к делу были привлечены Андрей Битов и мой сверстник Евгений Попов (Фазиль Искандер подключился значительно позже), и оно закрутилось.

Слова из предисловия к альманаху, что он родился на фоне зубной боли, — не метафора, а реальность. Мы с Аксеновым лечили зубы на улице Вучетича. Нас посадили в соседние кресла. Это был странный интерьер: зал без перегородок, наполненный зубовным скрежетом. Аксенов сразу принял проект издания: это будет альманах «отверженной литературы», который издадим здесь.

В течение 1978 года собрали «толстый» альманах, в нем участвовало более двадцати человек, случайных не было, каждый, от Семена Липкина до юного ленинградца Петра Кожевникова, по-своему талантлив. Мы сознательно разрабатывали идею эстетического плюрализма. «МетрОполь» не стал манифестом какой-либо школы. Возникали дискуссии. Были постоянные оппоненты — философы Леонид Баткин и Виктор Тростников. Ядовито спорили между собой Белла Ахмадулина и Инна Лиснянская. Кое-кто забрал рукопись назад. Юрий Трифоноф объяснил это тем, что ему лучше бороться с цензурой своими книгами; Булат Окуджава — что он единственный среди нас член партии.

Составляли «МетрОполь» в однокомнатной квартире на Красноармейской, раньше принадлежавшей уже покойной тогда Евгении Семеновне Гинзбург, автору «Крутого маршрута». Есть символика в выборе места.

Звонил в дверь Владимир Высоцкий, на вопрос «кто там?» отзывался: «Здесь делают фальшивые деньги?» Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что те, наверху, совсем озвереют, и в сравнении с нами, «литературными власовцами», настоящие фальшивомонетчики будут для них социально близкими, почти родными, не предполагали.

Каждый вносил что-то свое. Высоцкий посвятил «МетрОполю» песню, он как-то спел из нее несколько куплетов. Потом все это куда-то исчезло, как и многое другое. Или Фридрих Горенштейн, который живет теперь в Берлине. Как-то зимой он пришел к нам в рейтузах. Аксенов немного удивился и сказал:

— Фридрих, ты, кажется, забыл надеть штаны...

— Вася! — вскричал Фридрих. — Я не забыл. Я просто утеплился.

У «МетрОполя» было много помощников. Они помогали нам клеить страницы, считывать корректуру. Объем альманаха около 40 печатных листов. Стало быть, нужно было наклеить на ватман около 12 000 машинописных страниц, учитывая 12 экземпляров. Как выглядел альманах в его «первом» издании? На ватманскую бумагу наклеивались по четыре машинописных страницы. Такой макет разработал Давид Боровский из Театра на Таганке. Это похоже на двенадцать зеленоватых могильных плит. Вот, опять похоронная тема... Борис Мессерер придумал фронтиспис и марку альманаха — граммофон. Сначала хотели наклеить фотографии авторов. Горенштейн заранее принес две: анфас и профиль. Но потом поняли, что они быстро отклеются, и отказались. Название принадлежит Аксенову. «МетрОполь» — это литературный процесс здесь, в метрополии. В предисловии, тоже написанном в основном Аксеновым (там чувствуется его стиль), сказано, что альманах — шалаш над лучшим в мире метрополитеном.

Мы не хотели складывать гору рукописей и сделали альманах в виде готовой книги. Один экземпляр собирались предложить Госкомиздату, другой — ВААПу. Для издания здесь и за рубежом. То есть мы собирались предложить переиздание того, что мы уже издали. Так и написано в предисловии: «Может быть издан типографским способом только в данном составе. Никакие добавления и купюры не разрешаются». Это требование особенно взбесило наших оппонентов.

Началом кампании против «МетрОполя» стал секретариат Московской организации Союза писателей. Он состоялся 20 января 1979 года. Во-первых, мы не думали, что их там будет так много. А их было человек пятьдесят. Во-вторых, мы получили от них какие-то очень возбужденные повестки с нарочными: вам предлагается явиться... в случае неявки... Дальше шли угрозы. В-третьих, это «заседание парткома» было накануне нашего предполагаемого вернисажа, который их особенно напугал и стал основной темой заклинаний. Они были уверены, что после вернисажа о «МетрОполе» заговорят по «голосам», потом выйдет книга на Западе. «Предупреждаю вас, — заявил председатель собрания Ф. Кузнецов, — если альманах выйдет на Западе, мы от вас никаких покаяний не примем».

Все было заранее срежиссировано. Вставал один деятель за другим, кричали, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Грибачев сказал мне в коридоре с блатной доверительностью: «Что бы вы там ни говорили, все равно вам, ребята, хана». Нас было пятеро — составителей. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Искандер сказал, что в своей стране мы живем как под оккупацией. На Попова разозлились за то, что он записывал их же выступления. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима.

Позже нас обвиняли в том, что мы задумали «МетрОполь» с тем, чтобы опубликовать его на Западе. Это фактически неверно. Мы отослали — через знакомых, которые с огромным риском для себя взялись вывезти альманах за границу, — два экземпляра во Францию и Америку, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительны. Когда же случился большой скандал и наши планы напечатать «МетрОполь» в стране рухнули, авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке в американском издательстве «Ардис», которым тогда руководил Карл Проффер, друг многих из нас, напечатавший много хороших русских книг. Это он поспешил объявить по «Голосу Америки», что альманах находится в его руках. После этого отступать было некуда. Некоторое время спустя альманах вышел на английском и французском.

Первоначально было задумано так: мы устраиваем вернисаж «МетрОполя», то есть знакомим с ним публику. Сняли помещение. Праздник должен был состояться в кафе «Ритм» возле Миусской площади. Пригласили человек триста. Дальше началась детективная история.

КГБ отреагировал по-военному: квартал оцепили, кафе закрыли и опечатали по причине обнаружения тараканов, на дверь повесили табличку «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей.

Всячески пытались расколоть. Говорили, что нам не по пути с Аксеновым — у него на Западе миллион! Мерзко шутили по поводу фамилии Липкина: Липкин — Влипкин. Искандера старались «отбить», но он не «отбивался»... Начались репрессии, бившие почти по всем «метрОпольцам»: запрещали книги (уже вышедшие не выдавались в библиотеках), спектакли, выгоняли с работы.

Теперь тогдашние начальники СП и организаций позначительнее валяют дурака и даже оправдываются, растерявшись от резкой перемены погоды, но в 1979 году они были настоящими палачами. Один пример: моего отца, занимавшего в то время крупный дипломатический пост в Вене, срочно вызвали в Москву, и секретарь ЦК Зимянин от имени Политбюро, где решили, что «МетрОполь» — начало новой Чехословакии, предложил ему поистине нацистский ультиматум: либо твой сын подпишет отречение от «МетрОполя», либо не поедешь обратно в Вену... Зимянин не пожелал говорить с моим отцом наедине, так как воспринимал его уже как противника. Присутствовал Альберт Беляев, в ту пору «центровой» гонитель культуры, и заведующий Отделом культуры ЦК Шауро, с которым отец был знаком со студенческих лет. Когда Зимянин показал на отца и спросил: «Вы знакомы?» — Шауро протянул руку и представился: «Шауро». Так проходил водораздел. Такой был страх... Зимянин зачитал из альманаха наиболее «острые» куски, обозвал Ахмадулину проституткой и наркоманкой, а насчет меня заметил:

«Передай сыну, не напишет письма — костей не соберет». Я не написал — они выбросили отца с работы... Я никогда не жалел об участии в «МетрОполе», это хорошая школа жизни, но палачей альманаха за такую школу не благодарю.

Они заявляли о «пошлости» песен Высоцкого накануне его смерти, расправились с Аксеновым, лишив его в конце концов советского гражданства, много лет не печатали исключенного из СП Попова, травили Липкина и Лиснянскую, вышедших из Союза в знак протеста против исключений.

Кампанию травли «МетрОполя» со всей решительностью, отражавшейся на неустанно потеющем лице, возглавил Феликс Кузнецов. Когда он выдыхался, то распахивал двери кабинета, и в него врывались, чтобы продолжить с нами борьбу, бледнолицый Лазарь Карелин и румяный, в комиссарской кожанке Олег Попцов. В статье «Конфуз с «МетрОполем» («Московский литератор», 9 февраля 1979 г.) Кузнецов писал: «Эстетизация уголовщины, вульгарной «блатной» лексики, этот снобизм наизнанку, да по сути дела и все содержание альманаха «МетрОполь», в принципе противоречат корневой гуманистической традиции русской советской литературы... Не надо варить пропагандистский суп из замызганного топора и представлять заурядную политическую провокацию заботой о расширении творческих возможностей советской литературы».

По приказу свыше была спущена целая свора критиков альманаха, мнение которых о «МетрОполе» (опубликованное в том же «Московском литераторе») было единогласным: «порнография духа». Римма Казакова считала, что «МетрОполь» — «это мусор, а не литература, что-то близкое к графомании». Владимира Гусева мучительно тревожила «судьба молодых писателей, в том числе участвующих в этом сборнике. Нам не все равно, пишет ли молодой писатель о мужских и женских уборных, как Ерофеев, или об одном лишь пьянстве и половых извращениях, как Попов». Известные борцы идеологического фронта, контрразведчицы от литературы Татьяна Кудрявцева и Тамара Мотылева тоже печатно тревожились по поводу «идейной ясности», а Николай Шундик грозил: «...Ты, участник этой затеи, станешь объектом самых дешевых политических спекуляций».

Сейчас все это выглядит просто вздором, мы и в 1979 году смеялись над таким бредом, однако в те времена бред был не шуткой — приговором. Сергей Залыгин нашел, что рассказы Попова «за пределами литературы». Григорий Бакланов, вторя Кузнецову, ласково обозвавшему мой рассказ «Ядрена Феня» «безнравственной пачкотней», заявил: «Я уже не говорю о рассказах, например, Ерофеева, которые вообще не имеют никакого отношения к литературе». Неужели маститые писатели не понимали, что их высказывания повлекут за собой свирепые оргвыводы? Не случись, на счастье, перемен, мы и теперь бы сидели с кляпом во рту. Так бы и померли с Поповым «бывшими» писателями, просуществовавшими в СП 7 месяцев и 13 дней. Черт с ним, с СП СССР, но никто никогда не покаялся, как с их, так и с нашей стороны.

Скольких мы потеряли? Борис Бахтин умер. Кроме Фридриха Горенштейна, напечатавшего когда-то в «Юности» незабвенный рассказ «Дом с башенкой», в эмиграции оказались Юрий Кублановс-кий, Юз Алешковский, Василий Ракитин... Недавно ушел из жизни Юра Карабчиевский.

Разгром «МетрОполя», с одной стороны, — пик, кульминация застоя; с другой — все уже было на излете, при последнем издыхании. Отсюда особенная злоба и ярость «осенних мух». Ходили, конечно, слухи, что нас исключат, но мы легкомысленно не верили. Отстрелявшись, уехали втроем в Крым: Аксенов, Попов и я. На выставке голографии в каком-то южном городке в книге отзывов написали: «Мы, редакторы альманаха «МетрОполь», приветствуем зарождение нового искусства голографии...» Где-то, мне потом говорили, сохранилась эта запись. В Коктебеле встретили Искандера, пошли выпить кальвадосу. Когда уже пропустили пару рюмок, Фазиль спохватился: «А я анонимку получил! «Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов исключили наконец из Союза писателей».

Анонимщик оказался прав. Нас исключили в наше отсутствие. Это была, по сути дела, литературная смерть. Кого исключали, того уже никогда не печатали. Мы с Поповым в один миг оказались диссидентами. Замечательная бандитская логика — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Наши товарищи — Аксенов, Битов, Искандер, Лиснянская, Липкин — написали письмо протеста: если нас не восстановят, они все выйдут из Союза. Такое же письмо послала и Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Страсти накалились.

12 августа 1979 года «Нью-Йорк тайме» опубликовала телеграмму американских писателей в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в альманахе), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе писателей, в противном случае отказывались печататься в СССР. В СП, кажется, сильно струсили. Во всяком случае, после этой телеграммы мною с Поповым занялся Юрий Верченко, который «поработал» не с одним диссидентом. Добродушный и одиозный, Верченко был похож на крупного чикагского гангстера. Раз зашел к нему в кабинет Георгий Марков — поглядеть на нас. Верченко подтянулся и принялся кричать: «Вот я и говорю, что ваш «МетрОполь» — это куча говна!» Марков походил, понюхал воздух и ушел, не сказав ни здрасте, ни до свидания.

Вообще меня тогда поразила атмосфера в СП — атмосфера всеобщего низкопоклонства и холуйства. С нами вели себя довольно вежливо — мы были враги, а с подчиненными, и с Кузнецовым и с другими, разговаривали крайне пренебрежительно. И те не только не обижались, но почитали это за ласку. Однажды, когда мы были у Верченко, входит Лазарь Карелин. Слово за слово, мы с ним сцепились. Верченко наслаждался этой сценой, а потом сказал: «Ну ладно, Карелин, ты здесь Лазаря не пой...» — и тут же стал обещать восстановить нас в Союзе («Вот погодите, примем вас обратно, первыми людьми станете — знаете все начальство»), но потребовал от нас различных уступок и компромиссов. Он очень боялся сумки Попова, полагая, что в ней спрятан магнитофон.

На телеграмму американцев ответила «Литературная газета», статьей Кузнецова с приблатненным названием «О чем шум?». Он уверял «дорогих коллег», что Союз писателей «ничуть не меньше кого-либо другого» беспокоится за творческую судьбу своих писателей и верит, что «глубокие и органические связи, которые связывают подлинных писателей с родной литературой и родной землей, неразрывны». «Эти надежды, — продолжал Кузнецов, — распространяются и на начинающих литераторов В. Ерофеева и Е. Попова... Прием в Союз писателей — это уже настолько внутреннее дело нашего творческого союза, что мы просим дать ему возможность самому определить степень зрелости и творческого потенциала каждого писателя».

«МетрОполь» оказался золотой жилой для Феликса Феодосьевича. Он стал залетать в такие кабинеты, в которых раньше и не надеялся побывать. Большой теоретик нравственности в литературе, на практике любил он, для разнообразия, поклеветать. Отец рассказывал мне, что Зимянин заявил ему при встрече, будто я собрался эмигрировать. Отец немало удивился. «Мне Кузнецов об этом сказал, — пояснил Зимянин, — ему твой сын сам признался».

Наше исключение было преподнесено в очень странной, безграмотной (о, эти письменники!) формулировке. В «Московском литераторе» напечатали постановление секретариата Союза писателей РСФСР: «Учитывая, что произведения литераторов Е. Попова и В. Ерофеева получили единодушно отрицательную оценку на активе Московской писательской организации, секретариат правления СП РСФСР отзывает свое решение о приеме Е. Попова и В. Ерофеева в члены Союза писателей СССР...»

С этого момента начальство стало разрабатывать версию, будто мы никогда и не были приняты в Союз, стараясь все запутать. Мы с Поповым явились к Кузнецову узнать, за что нас исключили. «Вас никто не исключал, мы просто отозвали свое решение». — «Но в уставе нет такого положения!» Тогда он достал устав и прочитал нам, что советский писатель должен участвовать в коммунистическом строительстве. Мы что-то возразили. Кузнецов воскликнул: «Вы еще о правах человека заговорите!»

Эпизод, когда нас чуть было не приняли обратно в Союз, оказался загадочным и туманным. Они все-таки, должно быть, испугались. И письма шести наших писателей, и телеграмма американцев, и статьи во многих странах — все это было достаточно серьезно. Конечно, не будь этой поддержки, мы с Поповым имели бы хорошие шансы отправиться вслед за Синявским и Даниэлем, недаром поговаривали о каком-то следователе по особо важным государственным делам, который будто бы занялся нами. Мы его в глаза не видели. Но холодок ГУЛАГа я чувствовал долго: прослушивали внаг-лую телефонные разговоры, подсылали людей, вызывали в «органы» друзей и отговаривали дружить, залезали ночью в машину, распространяли фантастические слухи: Аксенов с Ерофеевым — гомосексуалисты, решившие создать «МетрОполь», чтобы испытать силу своей мужской дружбы. Наконец, КГБ «похитил» меня: отвезли на последний этаж гостиницы «Белград» в какой-то особый номер, «нежно» поговорили, предлагая отдать им рукописи без обыска: хотели «познакомиться поближе с творчеством», пугали «порнографией». Позже я узнал, что в КГБ, разработавшем, но почему-то не осуществившем схему высылки меня из страны, мне присвоили кличку Воланд — ну что ж, спасибо им задним числом.

Конечно, наши тогдашние беды — ерунда по сравнению с муками, которые выпали на долю Анатолия Марченко или Сахарова. Нас не били в лагерях, насильственно не кормили при голодовке. Но сущность общества, в котором мы жили, подлость и трусость одних и благородство других я понял за тот «метрОпольский» год так, как бы не понял и за полжизни.

Итак, 6 сентября нас с Поповым вновь пригласил к себе Кузнецов. Он сказал, что состоялся секретариат Московской писательской организации, где решили нас восстановить. Попов — сразу: «Дайте справку!» — «Нет, справки не дадим». — «Мы члены СП?» — «Нет». — «Так кто же мы?» — «Вы члены Московской писательской организации...» Мы оказались в уникальном положении принятых-непринятых. Пишите заявление, сказал Кузнецов, и вас полностью восстановят на секретариате РСФСР. Имелось в виду, чтобы мы написали о «шумихе на Западе». Мы отказывались. В игру вступил Сергей Михалков, секретарь российского Союза. В тиши огромного кабинета на Комсомольском проспекте он сообщил, что от нас требуется минимум политической лояльности. Политическое заявление нужно для товарищей из провинции, которые не в курсе. Мы не поддавались. Написали просто заявление о восстановлении.

В декабре последовал вызов на секретариат РСФСР. Мы решили не идти: пусть восстанавливают заочно. Но накануне Верченко заверил, что все с кем надо согласовано и нам нужно явиться для проформы. В тот же день мы встречались с Аксеновым. Это важно, потому как есть версия, будто он сделал «МетрОполь» только для того, чтобы уехать на Запад. Василий сказал: «Если вас восстановят, будем жить нормально». Он даже собрался пойти через день на какое-то собрание Ревизионной комиссии, членом которой был.

На следующее утро состоялся наш полный разгром. Мы понимали, что предстоит борьба. Думали, что нас будут унижать, принуждать к раскаянию, чтобы потом в «Литературной газете» напечатать наши «признания», что нас вымажут дерьмом, но в конце концов примут, а, значит, Союз изменит своей советской сущности. Мы рассматривали восстановление как победу.

Нас заставили долго ждать, а потом стали пускать по одному. Первым пошел Попов: считалось, что он из народа, сибиряк и потому в известном смысле сможет смягчить ситуацию. Трудно сказать, был ли заранее запланирован результат. Возможно, они получили сначала одно указание свыше, а после другое. Дело было буквально накануне оккупации Афганистана, и верхам уже не требовались либеральные игры в «разрядку». Во всяком случае, кто-то побывал в «высших сферах». Может быть, Кузнецов, ибо именно он начал собрание зажигательной речью против «МетрОполя».

Присутствовал весь секретариат, от мала до велика. Они сидели за длинным столом и возмущенно шевелили руками: казалось, копошится множество змей. За председательским столом сидели Сергей Михалков и Юрий Бондарев. Бондарев не произнес ни слова, но свое негодование выражал мимикой — то за лоб схватится, то руки возденет. Главным спикером был Шундик. Валентин Распутин с половины ушел на другое заседание. Михалков изображал бесстрастие. Когда начинали орать: «Да хватит их слушать!», — он возражал:» Нет, товарищи, мы должны во всем разобраться...» То, что нас вызывали порознь, никакого значения не имело. Мы потом смеялись: отвечали абсолютно одинаково.

Вопросы были обычные, гнусные: как додумались до такого мерзостного дела? понимаете, какой ущерб нанесли стране? как относитесь к тому, что ваше имя используется на Западе реакционными кругами? кто вас на это подвигнул? Они хотели свалить все на Аксенова. Попов сказал, что ему тридцать три года, он может сам отвечать за свои поступки и никто его не «двигал», он не шкаф, чтобы его двигать.

Мы договорились, что как только Женя выйдет, то подаст мне знак: хорошо, так себе или плохо... Попов вышел и только рукой махнул: совсем плохо... Меня сразу спросили: считаете ли вы, что участвовали в антисоветской акции? Я понял — шьется дело: участие в антисоветской акции — это 70-я статья, а не прием в Союз писателей. Кузнецов сказал: «Как же вы, пишущий про всяких Сартров, не понимали, что вас используют как пешку в большой политической игре!» Совсем по-другому вели себя Расул Гамзатов, Мустай Карим, Давид Кугультинов. В какой-то момент Гамзатов встал и сказал Попову: «Хорошо отвечаешь! Принять их, и все!» Когда Попов вышел, за ним последовал Карим и сказал: «Вы все правильно говорили, но кому вы это говорили!»

После секретариата кое-кто из участников погрома подходил к нам, пожимал руки. Потом мы узнали, что голосовали единогласно. Был очень долгий перерыв, они совещались, мы болтались по коридорам. Затем нас опять вызвали, и Шундик зачитал решение (в редакции Д. Гранина): мы исключаемся из Союза писателей на неопределенное время. Когда все уже расходились, Михалков нам шепнул: «Ребята, я сделал все, что мог, но против меня было сорок человек...» Может быть, в тот раз он действительно не был главным погромщиком?

Все это было за два дня до столетнего юбилея Сталина. Когда к нам подошел корреспондент «Нью-Йорк тайме» Крег Уитни, мы сказали ему, что таким вот образом Союз отметил день рождения Вождя. Липкин и Лиснянская вышли из Союза писателей. Им пришлось хуже всех: они лишились почти всех средств к существованию. Мы всегда относились к ним как к героическим личностям. Аксенов тоже вышел из Союза, но его «игра на отъезд» ослабила наше единство. Вскоре он получил приглашение от американского университета, уехал и лишился гражданства. Надо добавить, что мы с Поповым написали письмо друзьям с призывом не выходить из Союза, не обнажать левого фланга литературы. Битов, Искандер и Ахмадулина нас осмотрительно послушались.

«МетрОполь» оказался рентгеном, просветившим все общество. Мы увидели власть воочию: она уже не перла вперед на своем идеологическом бульдозере, как прежде, она едва ползла — маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, — но при этом готовая губить все живое, лишь бы ей не мешали догнивать,

И в то же время эпопея «МетрОлоля» показала, что той власти можно было сопротивляться и следовало сопротивляться. Более того, стало понятно, как сопротивляться ей.

Для нас год «МетрОполя» — страшный и веселый год: дружно, стараясь не терять чувства юмора, мы (как неоднозначно я оценил в тот год смысл этого местоимения!) шли против течения, против низвергавшегося на нас потока помоев. Нам кричали, что мы пособники спецслужб, что нас надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу. Нас не сломили, нам просто попортили биографии. И сейчас я думаю и говорю не о мести — о памяти: в социальной беспамятности залог катастрофических повторов.

Те «былинные» времена прошли. Возникло новое испытание: что делать, когда все можно делать?

От намордника — к свободе выбора — к выбору свободы.

Виктор Ерофеев

Оставьте, пожалуйста, свой отзыв

Вебредактор и вебдизайнер Шварц Елена. Администратор Глеб Игрунов.