АНТОЛОГИЯ САМИЗДАТА :: Есть ли выход? Заметки в связи с проектом новой конституции

Заметки в связи с проектом новой конституции

Но еще бездействен ропот
Огорченной твоей души.
Приобщая к опыту опыт,
Час мой, дело свое верши.

Когда я начал писать свои заметки, задача представлялась мне сравнительно ограниченной. Правда, появление конституционного проекта не было ни единственной, ни даже главной причиной, побудившей взяться за перо, но оно и не было только поводом. Скорее, это повод, предельно заостривший причину — давнюю и даже застарелую. "Бездейственность ропота" — вот что озадачивает и тревожит. Бездейственность — в смысле приложимости его к делу, действительно способному вывести из нынешнего тупика. Осмелюсь предположить, что эта ситуация не только моя: существует, как видно, множество разновидностей этого недуга - весьма современного, хотя в его анамнезе по меньшей мере полтора столетия отечественной истории, и никто еще не доказал, что болезнь эта только русская, напротив, все — и все чаще, все больше — говорит в пользу обратного. Такое, разумеется, не утешает, наоборот, усложняет любую задачу, какую ставишь перед собой. Потребность "высказаться" наталкивается сегодня на почти непреодолимую преграду: каждая частная, будто частная тема стихийно перерастает в самую общую, подстрекая дойти до корня, добраться до дна, и тогда начинает обнаруживаться глубь, которую трудно не только осилить, но даже измерить.

В какой-то точке вся коллизия переворачивается, чтобы затем вновь вернуться к первоначальной. Ищешь смысл, охватывающий, как и полагается смыслу, Мир ближний и дальний, а упираешься в обстоятельства, будничная проза которых заставляет усомниться в существовании всякого смысла. Пытаешься пробить хотя бы маленькую брешь в этих обстоятельствах, — и упираешься в смысл, приходишь к вопросам, на которые нет (пока?) ответа.

И как это ни странно на первый взгляд, ничто, пожалуй, не могло бы сейчас очертить с большей рельефностью эту коллизию, чем проект нашей новой Конституции. Разумеется, он мог появиться и полтора десятилетия назад, а мог бы и позже 1977-го. Но он появился все-таки в свое время. В нем даже скрыто нечто, инстинктивно опережающее ход событий — движение времени. И этому отнюдь не противоречат обстоятельства, по всей вероятности, заставившие его авторов торопиться, — обстоятельства, непосредственный рисунок которых как будто в разительном контрасте с серьезностью намерения: заново сформулировать основной закон государства и даже "Основной закон нашей жизни" (как определила его цепки — тем самым — характер обсуждения "Правда", под таким заголовком печатающая отобранные отклики).

Об этих свежих обстоятельствах мы вправе высказать лишь догадки. Можно допустить, что в их числе - Белград, а также новая администрация в Вашингтоне, словесная дуэль вокруг проблемы прав человека и желание обрести более твердую, постоянную почву для искоренения диссидентства. Не только это, однако, и это — не исключено, что оно-то раньше всего другого призвало к "всенародному референдуму" в летнее время, когда у одних отпуск, у других — страда. Впрочем, что бы изменилось, если б обсуждение было назначено на осень или зиму?! Но раз так, стоит ли включаться в разговор, подлинные сюжеты которого вне его, и тем более искать глубину под такой поверхностью?

Не стану оспаривать практический вывод: включаться, вероятнее всего, не стоит. Однако глубина здесь есть, хотя и не различимая сразу. (Мы легко раздаем эпитет "исторический", когда имеем дело с событиями и судьбами, отстоящими на десятилетия, а еще лучше на века, но то, что рядом, что персонифицировано в таких же, как мы, в почти таких, трудно воспринимается, как переломное, пороговое, пограничное. Задним числом оно, конечно, займет свое место, но вот вопрос - вправе ли мы, нынешние, препоручать это завтрашнему историографу?). Ведь если ограничиться даже одной "конъюнктурой", если не идти дальше некоторых из предполагаемых мотивов, заставивших поспешить с новой Конституцией, если только задуматься над природой несоответствия: между текуще-громким, столь преходящим, как чья-либо пресс-конференция, интервью, заявление, телеречь, и тем, что рассчитано на годы-десятилетия, — если поразиться виду весов, на одной чаше которых сверхдержава, а на другой - "просто" человек, и если в этом качестве, в этом положении оказывается человек, которому, соответственно былым заслугам и наградам числиться бы национальной гордостью, неотъемлемой от сверхдержавы, то и тут - разве не глубина? Разве добровольностью удела и деятельности, избранных просто человеком, как и несовместимостью и этой деятельности, и этого удела - с господствующим и общепринятым, не подчеркивается с силой, перекрывающей обычные, расхожие слова, что мы все находимся в положении, когда нельзя больше ни молчать, ни бездействовать, скрывать свои мысли и откладывать диктуемые ими поступки, и когда все менее и менее ясно: каким образом действовать и во имя чего, то есть - какую не промежуточную, близлежащую задачу, а дальнюю и общую цель преследовать?

Есть ли она — и дальняя, и общая? Есть ли она — цель?

Сегодня уклониться от этого "сюжета" равносильно тому, чтобы признать себя побежденным. Я понимаю, что такое заявление по меньшей мере неосмотрительно, не говоря уже о том, что крайне неясно в отношении адресата. Если есть побежденные, то должны быть и победители. Где ж они? Где они у нас? Даже те, в чьих руках все средства пресечения, даже они как будто не чувствуют себя победившими. Да и кого "им" побеждать? Само слово это содержит подозрительный, даже крамольный намек, поскольку (неявным образом) отводит "инакому" роль стороны в духовном поединке, предполагая необходимость и возможность такого спора в заведомо бесспорной ситуации с раз навсегда определенной связью, последовательностью и очередностью: прошлого-настоящего-будущего... Но считает ли себя стороной инакомыслие, шире (точнее) : разномыслие, — оно считает ли себя стороной спора — о смысле и цели?

И есть ли нужда в этом споре? При наших-то обстоятельствах кому без него "ни шагу"? И не жаждут ли его лишь домашние затворники, бесконечно ищущие и что-то, видно, навсегда потерявшие? Конечно, и люди дела, заинтересованные в переменах, и те, кто вхож в коридоры или закоулки власти, кому сдается, что довольно толики доброго желания ("там") и умной подсказки вовремя, чтобы все, правда не сразу, но непременно и уже своим ходом наладилось, устроилось, — и эти наши реалисты, среди которых, кстати, не одни самодовольные', с румянцем успеха на щеках, и они ведь не чужды цели, и они тоже подумывают о смысле. "Однако, спорить — сейчас — об этом, домогаться публичности этого спора, связывать действие (неотложное!) отысканием — заново! — смысла, смысла как такового — ну, не прихоть ли, не расточительство ли?" Чем опровергнуть упрек и иронию реалиста, и есть ли такие доводы у затворников, у доискивающихся? Когда туго им приходится, на что и на кого втайне надеются, как не на реалистов же: может им и удастся что-то сделать, хоть на вершок, но стронуть с места?!.. К тому же реалист наш не односторонен, напротив, он знает пользу дискуссий и круглых столов, он даже за соревнование концепций и проектов, он даже за плюрализм... но не без берегов же, не без разумных ограничений!

И здесь у него, реалиста, то неоспоримое преимущество, что он в ногу с веком, что он - поборник трезвости и расчета, - прочно стоит, — и на трех китах сразу.

Один - наука, современная, с математическим аппаратом, эконометрикой, компьютерами и АСУ, а другой — современный социализм: "научный" и "реальный", — правда; первое со вторым не вполне совпадает и не только по той причине, что реальность всегда отличается даже от самых мудрых и осмотрительных предначертаний, но также и по другим, совсем разным причинам, почти космическим по своей величине и неподатливости (века истории!) — и житейским, хотя также трудно поддающимся учету и прогнозу (персоны у власти и отношения между ними, от которых столь многое, едва ли не все у нас зависит), — но, хоть и не совпадает "научный" с "реальным", реалист наш знает, что это один, все тот же один кит: устой, который ничем не заменишь, если, конечно, оставаться в границах допустимого и достижимого, не вступая в опасные игры, где на карту ставятся не только результаты целой эпохи, но и существование, существование как таковое (вот он — смысл как таковой!). И потому-то необходим, потому-то неустраним и третий кит — наше (и однотипное ему) государство: не то чтобы в данном его виде, но и не то, чтобы в не-данном; нынешнее — но с поправочным коэффициентом: гибче, уступчивей, само-демократичнее; столь же всеобъемлюще — допуская, однако, соучастие и самодеятельность; признающее себя ответственным перед обществом при сохранении всей полноты суверенитета за собой. И чему иному быть носителем целостности реального социализма, как не этому государству, в его неистратившейся до конца идеальности — способности стать лучше, разумнее, эффективней (если даже не самым лучшим стать, то, по меньшей мере, не худшим, и разве так уж это несбыточно?)

На трех китах реалиста покоится, таким образом, целый мир, и если даже, как ни вглядывайся, за горизонтом его не видно ничего, ему — этому миру — неведомого, невписанного в его прописи, из его прозы не вытекающего, если трехмерный этот мир не знает, по сути, четвертого измерения — исторического времени, времени незапрограммированных перемен и незаданных превращений, то надо еще поразмыслить: плохо это (ныне) или, напротив, — хорошо; во всяком случае, в этих-то себе назначенных границах мир наших реалистов соотносим с мирами "не-наших" реалистов и понятен последним как то, от чего зависит и их существование (как и его, нашего мира существование зависит, в свою очередь, от них), — а этой крепкой соотносимостью, выдают ли ее притяжения или даже отталкивания, завтрашний день, как ни крути, готовится в неизмеримо большей мере, чем всеми обличениями и взрывами справедливейших чувств вместе взятыми.

Что может противопоставить всему этому современный наш не-реалист? Те самые добрые пожелания, которыми вымощена дорога в непридуманный ад? Идеальную понятность? Снова утопию либо ее же, перевернутую в "анти"? Амальгаму несусветных идей -от просветительства до анархизма, где вместе с суверенностью мысли — децентрализация власти и всей публичной жизни вообще,— идей, которые, питаясь современными вопросами без ответов, ищут в прошлом утраченные возможности, а в будущем - новую, новыми средствами устанавливаемую и поддерживаемую естественность в отношениях человека к природе и к себе подобным? Все это, почерпнутое из разных эпох и источников, но больше всего и прямее всего — из исторического русского: ищущего, переимчивого, мыслящего "миром" и Миром, землею и Землей, личностью и народом (правом первой, освобождаясь, стать собою и правом второго, освобождаясь, собою оставаться)? И потому оживающие, вновь и вновь, воспоминания о блестящем, неповторимом Девятнадцатом столетии, о нашем Возрождении и Просвещении — европейских веках, спрессованных в десятилетия, со смещением очередности, с той непривычной сжатостью сроков, которая заступала результатам путь к превращению в наследство, а наследству мешала готовить почву для новых актов раскрепощения и устойчивых форм свободной от оков цивилизации, — воспоминания о том, что начиналось за столами, где горели свечи, начиналось неподвижным каре — фантастически "бесполезным", "бессмысленным" как символ, а затем, сразу от него — неистовством направлений, из которых каждое было от силы сам-десять, сам-тридцать, а кончилось, точнее, кончалось не раз и не два гибелью многих, поражениями всех — и снова, снова одиночеством, пустотой вокруг одиноких?.. Как наваждение: все повторяется, даже даты наши, смена десятилетних эпох — череда поколений. От первого русского Гамлета — Чаадаева, первого, кто решился спросить: быть России или не быть[1], и от следующих за ним с опасной наклонностью думать о необозримом и непонятном, пытаясь извлечь "оттуда" смысл, способный вывести Россию из застылости, всемирно-исторического небытия, — и столь долгим, скользким и мучительным путем самим вернуться на родину, непременно вернуться, произойдет ли эта встреча дома или вне его, останется ли вернувшийся в Лондоне, в Женеве навсегда либо найдет свой конец в сибирской земле, в вечной мерзлоте русского Севера — с памятным могильным знаком или вовсе без следа. Во имя России — вопреки России означало войти в человечество, одновременно тем и сотворяя его: не одна лишь русская тема, но без нее не было бы мыслящей и борющейся России, к этому и от этого она шла — и начинала себя не раз и не два. И снова — так? Сейчас — снова так? Совсем иначе и при иных обстоятельствах, но вновь к этому,- чтобы вновь от этого? И потому неизбежен (снова, снова!) счет; сам-один, сам-десять, сам-тридцать..., и не миновать "лишних людей", странных, угловатых, отчасти не от мира сего, нравственных экстремистов, со взглядами, очевидно неприложимыми к делу, если оставаться при прежнем понимании дела и при прежнем способе понимать?!

Итак, повторение в несопоставимых условиях... А не мираж ли? Не внушаем ли себе это, не кормим ли себя иллюзиями сходства судеб (и славы? и бессмертия?), не сооружаем ли своего рода душевный комфорт из теперешней, довольно-таки безопасной — по сравнению с прошлым, отрешенности, из сегодняшнего полумнимого, сплошь и рядом симулируемого одиночества? Есть, правда, ныне и непрактичные, кто за право человека быть собою (быть, а не слыть) готов заплатить весьма дорогую цену, исчисляемую в "сроках", однако и тут реалисты наши могут спросить: а результат? Приближает к нему или, наоборот, отдаляет - всякий такой вызов без оглядки, тем паче, что повод-то у него чаще отнюдь не метафизический и даже не общий, а групповой или просто личный, расплачиваются же за "безоглядность" все: отсрочками, задержками назревших, конкретных изменений (неконкретные, преждевременные — бывают ли?). Да если вдобавок поглядеть на эту нашу путаницу, взглянуть самым широким из возможных взглядов, вбирающим в себя главное из человеческих прав — право на жизнь, главную из нынешних проблем и целей: разрядку, обуздание гонки вооружений, превращение ядерного моратория в полное и окончательное ядерное разоружение, во всеобщий мир, — если с этой решающей точки зрения взглянуть на эти современные "без оглядки", то сам собою напрашивается вопрос: не ими ли учиняется (разумеется, объективно, логикой, или, вернее, безрассудством поступков, в силу наивности либо нарочитости и самолюбивого упрямства отчужденных), не учиняется ли ими нечто, весьма далекое от благородных намерений и прямо противоположное искомому: цели, смыслу?

Вопрос не обойти, особенно когда задают его не следователи — штатные и внештатные, и не лицемеры — по вдохновению и по привычке, а единомыслящие и просто мыслящие, все те, для кого исторический закон — не пустой звук, для кого нет ничего важнее действительных человеческих нужд, потребностей, чаяний, — кто знает также, что, между "непосредственно данным" и высшими истинами, велениями духа существует некий трудно обозначимый, средний уровень — исследования и понимания (где формируются мыслящие движения и программы коллективного действия, складывается и соотносится между собой сознание разных "Мы"), — кто убежден, что ныне особенно опасно третировать и проскакивать этот уровень общего, стремясь к единственному либо даже к множественному "Я" — и к человеческой вселенной, состоящей из одних "Я" и "не-Я" ...и пекущихся об их полноправии, обязующихся охранять и сохранять священные права личности государств и правительств. Пекутся-то они о личности, но для попечения — всякого — попечители и защитники должны быть властными, полномочными, эффективными, а потому и наделенными соответствующими орудиями и средствами: от государственного сектора до разных современных "зондер-команд", — и отбираться, комплектоваться должны потому из соответствующих людей, соответствующим образом выученных и вышколенных, ведь ни попечители-мэнеджеры, ни защитники-устроители межгосударственных круглых столов с неба не падают, — кто начисто отвергает это, кроме экстремистов, анархистов и иных нынешних аутсайдеров, но и кто справится со всеми следствиями, отсюда вытекающими, из коих неучастие, исключенность из участия всех — в главном и решающем для всех — еще не самое худшее. Есть еще и следствия следствий, и сегодняшнее неучастие способно предстать завтра неожиданным и необратимым, двумя неразлучимыми признаками современного Мира, — нет, с каждым днем все заметнее, что со следствиями, следствиями следствий -никому врозь не справиться, никому и нигде, а — как вместе, систематически и суверенно вместе??

Центральный пункт. Предельно трудный везде и для всех. Вряд ли преувеличу, сказав, что нигде так не труден, как у нас. Из трех китов здешнего реалиста под сомнением более всего третий — власть, и самое сомнение лишь по видимости раздвоено на умозрительное: не истрачена ли вдрызг идеальность нашей власти, и на сугубо практическое: может ли она стать "не-худшей" и как, и чем побудить ее к этому? Раздвоено пo-видимости — поскольку нет практического ответа на практическое сомнение и не быть ему, пока нет ясности с умозрительным и более всего неизвестно — каким образом эту последнюю приобрести, как и чем побудить нас к этому? То есть: есть ли у нас — и где — упомянутый "средний уровень" понимания — лишь по видимости средний, а возможно, и самый высший уровень, без которого мы все — не власть, а наша власть — не мы; то есть — способны ли нынешние наши "единицы" к другой между собой связи, чем та, которая и проходит через государство, и исчерпывается им, устраняя в излишек все "Я" и "Мы"? Абстрактность вопроса не от нежелания называть вещи своими именами. Она от незнания "имен", и это более всего относится к разнообразным "Мы". То, что пока они не существуют, то, что пока они у нас - зародышевые, предсознательные, еще себя не опознавшие, все это не беда, это в порядке вещей, так уже было (и у нас, и не у нас), а стало быть: прийти в свое время и дальнейшему - опознаванию, сознанию, почве, лицу... Но прийдет ли? Не опоздает ли, без возможности наверстать упущенньй срок, будет ли вообще? — вот в чем сомнение, и острее, неотступнее с каждым днем. Будет ли - не в том даже смысле: разрешат ли, допустят ли, не раздавят ли..?, а больше всего в другом, относящемся к природе этих "Мы", их непохожести на прежние, даже если они почти такие же или совсем такие, связанные преемственностью этноса, культуры, веры, умственной и профессиональной традицией, социальной близостью, общностью прямых выгод и образом жизнедеятельности. Даже если такие же, как прежде, те же самые, но потерявшие себя (целая полоса -утрат, исчезновений, молчаний - бессловесных и суесловно-напыщенных, казенно-пустых...), потерявшие и лишь на пути к возрождению, к нормальной жизни — без запретов и внешних ограничений - даже в этом случае - если возродятся - станут ли, смогут ли стать целым: обществом, совокупным сувереном, миром в Мире?

[1] Незабываемые — преданные казенному забвению слова: "Я не умею любить свое отечество с закрытыми глазами, с поникшим челом, с зажатым ртом, я думаю, что время слепых привязанностей миновало, что ныне нашей родине мы прежде всего обязаны истиной... Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтоб со временем преподать какой-нибудь великий урок миру. Нет никакого сомнения, что это предназначение принесет свою пользу: но кто знает, когда это будет?.. По моему мнению, было бы странным непониманием выпавшей нам роли, если бы мы стали неловко повторять весь длинный ряд безумий, совершенных народами, стоявшими в положении, менее выгодном, стали проходить все бедствия, ими выстраданные. Я полагаю, что наше положение — положение счастливое... Будем знать, что для нас не существует безвозвратной необходимости... Каждый из нас должен сам связывать разорванную нить семейственности, которой мы соединились с целым человечеством... Скажите, не должен ли я в самом деле разъяснять, в каком отношении находится к своим ближним, к своим согражданам, к своему Богу человек, объявленный сумасшедшим?.."