***
Я думала, старость — румяные внуки,
Семейная лампа, веселый уют...
А старость — чужие холодные руки
Небрежный кусок свысока подают.

Я думала, старость — пора урожая,
Итоги работы, трофеи борьбы...
А старость — бездомна, как кошка чужая,
Бесплодна, как грудь истощенной рабы...
Колыма, 1947 г.

 

***

Отдайся крову темной ночи,
Печаль и слабость затаи;
Пусть летний дождь любовно мочит
Седые волосы твои.

Спокойно вспомни все, что было:
Труды и дни, добро и зло,
И счастье — то, что изменило,
И горе — то, что не сломило
И что прошло, прошло, прошло...

Чужим богам и ложным требам
Не уступив своей души,—
Спокойно спи под теплым небом,
В земной приветливой тиши.
Пристань Находка (под Владивосток первая вольная ночь. Июнь, 1948 г.

 

***

Чтоб тяжести было меньше,
Чтоб меньше было пропаж —
Бросай, доходяга, вещи,
Скидай свой скудный багаж.

Оставь лишь хлеб и консервы;
Уже шумят поезда;
В вагон забирайся первый —
Приедешь первый ТУДА.

Уж ветер, вечный бродяга,
Листвой приветно шуршит...
На Запад крой, доходяга!
На Дальний Запад спеши!
На подступах к Новосибирску. «Пятьсот-веселый» эшелон. Август, 1948 г.

 

***

Велегласно блаженствуют утки в канаве,
Меднолобые тыквы воздвиглись на кров...
А, пожалуй, их мог бы вкусить и Державин,
Отдохнув от Фелицыных громких пиров.

Восемнадцатый век. Он везде и повсюду:
В домовитости грузной алтайской избы,
В голубой колокольне и в этих причудах
Изобильной крутой деревянной резьбы;

В этой ровной черте оборонного вала.
(Ярославна! Твой голос и здесь прорыдал...)
Восемнадцатый век — чтобы степь пустовала,
На лесном рубеже городил города.

Девятнадцатый век торговал и молился,
Капиталец копил, но эпоха не ждет
И не шутит — и в сонную одурь вломился
Говорливый, партейный семнадцатый год.

Век двадцатый! Ты мчишься в венке пятилеток.
Не Фортуны — Коммуны крути колесо...
Вот о чем толковал Дидерот с Аруэтом!
Вот чего домогался мечтатель Руссо!
Бийск, Алтайский край, 1948 г.

 

***

Сверкала морозная чаша,
Когда кочевали вдвоем
Слепое несчастие ваше
И зоркое горе мое.

Споткнуться на каменной глыбе ль,
В сугробы ли замертво пасть?
Лихая колымская гибель
Над нами разинула пасть.

Считаться родством мы не будем,
Считать мы не будем корысть;
Спасли вы, отпетые люди,
Мою пропадавшую жисть.

По слову седого бандита
Меня усадили к костру;
Воровка ворчала сердито:
— Дай руки-то снегом потру!

Гулящие девочки чаем
Старались меня отогреть:
— Вы пейте. Мы сроки кончаем,
А вам еще сколько терпеть!

И в беглом пустом замечанье
Горячая жалость была...
А звезды в великом молчанье
Смотрели на наши дела.
Бийск, 1950 г.

 

***

Оплывает свеча. Наклонился
Огонек и глядит во тьму.
Значит, мир мне только приснился
Или я приснилась ему?

Все равно. Бесплодные муки
Дымной тучей лежат позади,
И родимой кроткие руки
Призывают, манят: «Приди!»

Я иду. Податель Забвенья,
Умудри меня, научи!
Да коснется Твое дуновенье
Огонька оплывшей свечи!
Барнаул. Следственная тюрьма. Конец 1951 г.

 

***

Все равно, умру в Ленинграде
И в предсмертном моем бреду
К Воронихинской колоннаде
И к Исакию прибреду.

Будь музеем или собором,
Мавзолеем или мечтой —
Все равно, коснеющим взором
Различу твой шлем золотой.

Ветер Балтики, ветер детства
К ложу смертному прилетит
И растраченное наследство
Блудной дочери возвратит.

И, последнему вняв желанью,
В неземное летя бытие,
Всадник Медный, коснувшись дланью,
Остановит сердце мое.
Северный Казахстан. Весна 1952 г.

 

***

Они в огне ее сожгли,
Мою мечтательную лиру,
Но пели красные угли,
Вещая свет и радость миру.

И их засыпали землей,
Сухой, холодной, онемелой...
Но лира пела под землей —
И все кругом зазеленело.

И землю залили водой.
Вода бурлила и кипела,
Валы вставали чередой,
А лира пела, пела, пела...
Северный Казахстан. Весна 1952 г.

 

***

Я бритву себе припасла,
Надежную острую бритву;
И сразу бы кончить могла
Бесплодную шумную битву;

И вены под кожей лежат,
Как мелкие синие змеи,—
Да глупые пальцы дрожат,
Змею перерезать не смея.

Унять бы нелепую дрожь,
Бессмыслицу кончить бы разом –
Да на ухо новую ложь
Бормочет услужливый разум.

Но, кажется, дело не в том,
Что разум хитрит и боится,
А в том голубом, золотом,
Что с вольного неба струится,

На розовом дышит снегу,
Горит фиолетовой далью
И боль моего «не могу»
Спокойной смягчает печалью.
Северный Казахстан, зима 1952 г.

 

***

Если б только хватило силы,
Если б в сердце огонь бурлил,
Я бы Бога еще просила,
Чтобы Он мне веку продлил.

Да не бабьего сладкого веку
И не старости без тревог —
А рабочему человеку
Чтоб он выжить во мне помог,

Потому — не в моей природе,
Не закончив, дело бросать;
Это книга о русском народе —
Я должна ее дописать.

Колыма, весна 1946 г.

 

РАЗГОВОР С ДУШОЙ

За решеткой что-то распахнулось,
Приоткрылось далью голубой
И по-молодому оглянулось...
А ведь мы не молоды с тобой!

Что ж, Душа? Мы пожили неплохо;
Мы ли не слыхали соловьев
В ночь весеннего переполоха,
В час, когда бесчинствует любовь?

Мы ли не видали эту Землю
В зелени лесных ее кудрей,
В блеске Черных, Белых, Средиземных,
Синих и лазоревых морей?

Так, Душа! Земля звучала гордо;
Что-то скажет голубая твердь?
Неужели мы с тобой не твердо,
Не спокойно встретим эту смерть?
Барнаул, следственная тюрьма, конец 1951 г.

 

***

Вставай, пойдем! Преодолей усталость.
Я за тобой, бездомная душа.
— Так это Ты? А я Тебя боялась!
Я и не знала, как Ты хороша.

Железные житейские вериги
Легко, как пепел, сбрасываю я...
Прощайте, ненаписанные книги!
Прощайте, незнакомые друзья!
Северный Казахстан, лето 1952 г.

 

***

И он умирает, как всякий другой.
Часы прозвонили: «Сегодня!»
Он будет лежать простертый, нагой,
Суда ожидая Господня.

Его гениальность растает, как дым,
Под взором иных поколений —
И страшным парадом пройдут перед ним
Друзей оклеветанных тени.
Северный Казахстан, 4 марта 1953 г.

 

МОЯ НЕЗНАКОМКА

Идет походкой горделивой,
На ленте песика ведет,
И спаниель нетерпеливый
Ушами улицу метет.

На даме норковая шубка,
Пуховый дорогой платок,
И так мила моя голубка,
Как в поле выросший цветок.

Окликнуть? Нет, таких дерзаний
Не любят люди наших дней.
И что ей до моих терзаний,
До биографии моей?

Ну что ей, прочно защищенной
От наводнений и огня?
Как вдруг — открыто, несмущенно
Глаза взглянули на меня.

Из-под пушистой брови строгой
Они — как Божия гроза;
Такие плакавшие много,
Такие русские глаза...

В них все немыслимые чары
Спаленных немцем городов
И все полночные кошмары
Тридцатых роковых годов.

А снег метет свои обломки
И в тишину беззвучных дней
Уносит образ Незнакомки
И Современницы моей.

Нет, я не повторяю Блока,
Но строгий профиль наших дам
Я — без упрека, без намека —
На эстафету передам.
Ленинград. Январь, 1960 г.

Публикация В. Бахтина

 

Источник: Возвращение: Сборник прозы, поэзии, критики, философских эссе. М.: Советский писатель, 1991.