Автор: Василий Аксенов
Название: Остров Крым
Период появления в самиздате: После 1975 года
IV. Любопытный эпизод Марлен Михайлович Кузенков тоже видел в тот вечер на телеэкране комментатора Татьяну Лунину, но она не произвела на него столь оглушительного впечатления, сколь на впечатлительного артиста Виталия Гангута. Просто понравилась. Приятно видеть, в самом деле, на телеэкране хорошо отдохнувшую, мило одетую женщину. Марлен Михайлович полагал, что и всему народу это приятно, за исключением совсем уже замшелых "трезоров", принципиальных противников эпохи телевидения. Между тем симпатичные лица на экране не вредны, напротив, полезны. Сейчас можно иной раз на улице или в театре заметить лицо, не отягощенное социальными соображениями. На месте товарищей из телевидения Марлен Михайлович активно привлекал бы в свою есть такие лица и не только по соображениям агитационным, как некоторым верхоглядам может показаться, но и ради глубоких исторических сдвигов в стране. Такие лица могут незаметно, год за годом, десятилетие за десятилетием, изменять психологическую структуру населения. Эта мысль о лицах промелькнула в голове Кузенкова, пока он смотрел на Таню, но не исчезла навсегда, а зацепилась где-то в спецхране его мозга для будущего использования. Таким свойством обладал Марлен Михайлович -- у него ничего не пропадало. Он, конечно, еще утром узнал, что Таня вернулась из Крыма. Больше того, он уже знал, конечно же, что она в Коктебеле встретилась с Андреем Лучниковым и провела с ним два дня, то есть двое суток, в треугольнике Феодосия -- Симферополь -- Ялта. Материалы по этой встрече поступили на стол Марлена Михайловича, смеем вас уверить, раньше "телеги" в первый отдел Госкомитета по спорту и физвоспитанию. Такая уж у Марлена Михайловича была работа -- все знать, что касается Крыма. Не всегда ему и хотелось все знать, иногда он, секретно говоря, даже хотел чего-нибудь не знать, но материалы поступали, и он знал все. По характеру своей работы Марлену Михайловичу Кузенкову приходилось "курировать" понятие, именуемое официально Зоной Восточного Средиземноморья, то есть Остров Крым. "Итак, она здесь, а он еще в Симфи", -- прикинул Кузенков, когда заглянул в комнату, где жена и дети расселись вокруг телевизора в ожидании какого-то очередного фестиваля песни "Гвоздика-79", или "80", или на будущее -- "84". Предстоящий маршрут Лучникова был ему приблизительно известен: Париж, Дакар, Нью-Йорк, кажется, Женева, потом опять Париж, -- однако зигзаги этой персоны нельзя было предвидеть, и никто не смог бы поручиться, что Андреи завтра не забросит все дела и не прикатит за Татьяной в Москву. Кажется, у него еще не истекла виза многократного использования. Завтра нужно будет все это уточнить. "Да перестань же ты, Марлен, все время думать о делах, -- одернул себя Кузенков. -- Подумай обо всем об этом с другого угла. Ведь Лучников не только твой объект, но и друг. Ведь этот, как вы его называете между собой, ОК, то есть Остров ОКЕЙ, не только "политический анахронизм", но и чудесное явление природы. Тебе ли уподобляться замшелым "трезорам", которые, по тогдашнему выражению, "горели на работе", а проку от которых было чуть, одна лишь кровь и пакость. Ты современный человек. Ты, взявший имя от двух величайших людей тысячелетия". Сегодня днем на улицах Москвы с Марленом Михайловичем случился любопытный эпизод. Вообще-то по своему рангу Марлен Михайлович мог бы и не посещать улиц Москвы. Коллеги его уровня, собственно говоря, улиц Москвы не посещали, а только с вяловатым любопытством взирали во время скоростных перемещений из дачных поселков на Старую площадь, как за окнами "персоналок" суетятся бесчисленные объекты их забот. Марлен Михайлович, однако, считал своим долгом поддерживать живую связь с населением. У него была собственная машина, черная "Волга", оборудованная всякими импортными штучками из сотой секции ГУМа, и он с удовольствием ее водил. Ему было слегка за пятьдесят, он посещал теннисный корт "Динамо", носил английские твидовые пиджаки и ботинки с дырочным узором. Эти его вкусы не полностью одобрялись в том верховном учреждении, где он служил, и он это знал. Конечно, слово "международник" выручало -- имеешь дело с буржуазией, нужна дымовая завеса, -- но Марлен Михайлович отлично знал, что ниже этажом по его адресу молчат, а на его собственном этаже кое-кто иногда с легкой улыбкой называет его "теннисистом" и острит по поводу имени Марксизм-Ленинизм -- этот вкусовой экстремизм конца двадцатых вызывает сейчас понятное недоверие у аппарата, ибо попахивает левым уклоном в корнях, -- а выше этажом тоже молчат, но несколько иначе, чем внизу, пожалуй, там молчат со знаком "плюс-минус", в котором многообещающий крестик все-таки превалирует над уничтожающим тире. Вот это-то верхнее молчание и ободряло Кузенкова держать свою марку, хотя временами приходилось ему и показывать товарищам кое-какими внешними признаками, что он "свой" -- ну, там, матюкаться в тесном кругу, ну, демонстрировать страсть к рыбалке, сдержанное почтение к генералиссимусу, то есть к нашей истории, интерес к "деревенской литературе", слегка деформировать в южную сторону звуки "г" и "в" и, конечно же, посещать... хм... гм... замнем для ясности, товарищи... ну, в общем, финскую баню. Тут следует заметить, что Марлен Михайлович ни на йоту не кривил душой, он был действительно своим в верховном учреждении, на все сто своим, а может быть, и больше чем на сто. Так, во всяком случае, предполагали психологи этажом выше, но им не дано было знать о некоторых "тайниках души" Марлена Михайловича, о которых он и сам хотел бы не знать, но откуда иногда выскакивали на поверхность, всегда неожиданно, тревожные пузыри, объясняемые им, заядлым материалистом-диалектиком, наличием присутствия малого тайничка в анкете. Об этом-то последнем Марлен Михайлович знал прекрасно, но молчал, ну, хотя бы потому, что не спрашивали, и только лишь гадал: знают ли о нем те, кому все полагается знать? Так по необходимости, вихляясь и оговариваясь в короткой нашей презентации Марлена Михайловича Кузенкова, мы подходим, наконец, к упомянутому уже "любопытному эпизоду" на улицах Москвы. Отыграв свою партию в теннис с генералом из штаба стратегической авиации, Марлен Михайлович Кузенков вышел на Пушкинскую улицу. Красавица его "Волга" была запаркована прямо под знаком "Остановка запрещена", но ведь любой мало-мальски грамотный милиционер, глянув на номер, тут же поймет, что эта машина неприкосновенна. Тем не менее, как только он подошел к своей красавице -- нравилась она ему почему-то больше всех "мерседесов", "порше" и даже крымских "руссо-балтов", -- как тут же с противоположной стороны к нему стал приближаться милиционер. Кузенков с улыбкой его ждал, уже представляя себе, как отвалится у нерасторопного служаки челюсть при виде его документов. -- Я извиняюсь, -- сказал пацан лет двадцати с сержантскими погонами. -- У вас литра три бензина не найдется? Мне только до отделения доехать. -- Пожалуйста, пожалуйста, -- улыбнулся Марлен Михайлович. -- Бак полный. Только уж вы сами берите, сержант, у меня и шланга-то нету. Этот пустяковый вроде бы контакт с населением Москвы, точнее, с ярким его представителем в милицейской форме, доставил Марлену Михайловичу значительное удовольствие. Он представил себе, как вытянулись бы лица соседей по этажу, если бы они узнали в обыкновенном водителе, предоставлявшем свой бак какому-то сержантику, человека их "уровня". Эх, аппаратчики, аппаратчики, вот, может быть, главная наша беда -- потеря связи с улицей. На это уже и Владимир Ильич нам указывал. Сержант принес бачок и шланг с грушей специально для отсоса. Он копошился возле "Волги", но дело шло туго: то ли шланг был с дыркой, то ли сержант что-то делал не так, только бензин вытекал каплями, а временами и вовсе переставал появляться на поверхности. -- Ничего-ничего, -- ободрил юного центуриона Марлен Михайлович. -- Не спеши. Попробуй ртом. Между тем мимо текла по тротуару толпа, и Кузенков, чтобы не терять времени, стал ее наблюдать. В поле его зрения попала странная парочка: шли две эпохи, одна из эпох вцепилась в другую. Бледный неопрятный старик в обвисшем пиджаке с орденскими планками волокся за длинноволосым джинсовым парнем. Правой рукой старик тащил авоську с убогими продуктами, левой с силой оттягивал назад джинсовый рукав. -- Сорок лет! -- орал старик кривым ртом. -- Сорок лет сражаюсь за социализм! За наши идеалы! не позволю! Аида, пошли, пройдем! -- Отвали, отец, -- пониженным голосом говорил длинноволосый. -- Не базарь. Оставьте меня в покое. Он явно не хотел привлекать внимания прохожих и силой освобождать свой рукав. Он, видимо, чувствовал, что старик будет виснуть на нем и орать еще сильнее, если он применит сейчас молодую превосходящую силу, и вся ситуация тогда быстро покатится к катастрофе. С другой стороны, он, кажется, понимал, что и увещеваниями старика не проймешь и дело все равно принимает катастрофический уклон. Короче говоря, этот типичный молодой москвич был растерян под напором типичного московского старика. -- Не оставлю в покое! -- орал старик. -- Никогда в покое врага не оставлял. Сейчас тебя научат, как агитировать! Пошли в опорный пункт! Давай пошли куда следует! Задержать внимание московской толпы довольно сложно. Хмурые люди проходили мимо, как будто вовсе не замечая ни унизительной позиции молодого человека, ни рычащей атаки старика. Однако выкрики старого бойца становились все более интригующими, кое-кто оборачивался, даже задерживал шаги. Кузенков тогда, не отдавая себе отчета и подчиняясь, видимо, какому-то сигналу из какого-то своего тайника, взошел на мостовую и остановил движение странной парочки. -- Что здесь происходит? -- протокольным голосом обратился он к старику. -- Вы почему мешаете гражданину прогуливаться? Фраза получилась в зощенковских традициях, и он слегка улыбнулся. Старик опешил, запнулся на полуслове, увидев тяжелую машину, присевшего рядом с ней сержанта милиции, а главное, увидев прохладную усмешечку в глазах непростого товарища. Уловив эти приметы любимой власти, старик потерял на миг координацию и отпустил рукав подозрительного. -- Да вот, видите, ходит по гастроному и шипит, -- вконец совладал с собой старик. -- Сами вы шипите, сами шипите, -- бездарно оборонялась джинсовая эпоха. -- Почему вы к нему пристаете? -- строго, но патронально вопросил Марлен Михайлович старика. -- Да вот шипит же, портфель носит, а шипит... мы в лаптях ходили... а он портфель носит... ходит с портфелем по гастроному и шипит... -- бормотал старик. -- Не нужно приставать к гражданам, -- тем же тоном сказал Марлен Михайлович. -- Товарищ, вы не оценили ситуацию! -- отчаянно вскричал старик. -- Ведь он там высказывался, что в магазинах нет ничего! Он весь трепетал, старый дурак в обвисшем пиджаке, под которым была заляпанная чем-то клетчатая рубаха навыпуск, в сандалиях на босу ногу. От него слегка попахивало вином, но больше ацетоном и гнилью разваливающегося организма. Землистое с синевой лицо дрожало: придешь тут в отчаяние, если свои тебя не понимают. -- Так и говорил, враг, что в магазинах нет ничего. -- Он повернулся, чтобы снова ухватить за рукав длинноволосого, в джинсах и с портфельчиком врага, но того, оказывается, уже и след простыл. Марлен Михайлович, между прочим, тоже не заметил, как испарился смельчак-критикан. -- А что, разве в магазинах ВСЕ есть? -- полюбопытствовал Марлен Михайлович. -- Все, что надо, есть! -- вопил уже старик, оглядываясь, ища врага и как бы порываясь к преследованию, и опадал, видя, что уже не достигнешь, и поднимая к физиономии Кузенкова свою авоську, глядя уже на помешавшего справедливому делу человека с бурно нарастающим подозрением. -- Все, что надо простому народу, есть в магазинах. Вот вам макарончики, вона крупа, масла триста грамм, макарончики... Булки белые лежат! -- взвизгнул он. -- Это те, которые зажрались, те шипят! Мы работаем на них, жизнь кладем, а он всем недоволен! -- А вы всем довольны? -- холодно осведомился Кузен-ков. Он сам себя своим тоном как бы убеждал, что в нем говорит социологический интерес, на самом-то деле в нем что-то уже стало подрагивать: омерзение к агрессивной протоплазме стукача-добровольца. -- Я всем доволен! -- Теперь уже дрожащие пальцы тянулись к кузенковскому твиду. -- Я сорок лет сражался за правое дело! В лаптях... в лаптях... а они с портфелями... -- Идите своей дорогой, -- сказал Марлен Михайлович. Он отвернулся от старика и возвратился к своей машине. Сержант продолжал возиться со шлангом. Он, кажется, и головы не поднял, хотя не мог, конечно, не слышать скандального старика. -- Ну, как? -- деловым автомобильным голосом спросил Кузенков. -- Тянет? Сержант, видимо, тоже чувствовал некоторый идиотизм ситуации. Он брал в рот, подсасывая бензин, отплевывался, наклонял шланг к бачку, но оттуда снова только лишь капало, не появлялась желанная струйка. Кузенков облокотился на багажник, стараясь отвлечься от исторической конфронтации к простому автомобильному делу. Тут он почувствовал, как ему в бок упирается мягкий живот старика. -- А вы не разобрались, товарищ, -- теперь уже тихо заговорил старик, заглядывая в лицо Марлену Михайловичу. -- Вы вообще-то кто будете? В уголках рта у него запекшаяся слюнца, в углах глаз гноец. Прищур и трезвая теперь интонация показали Марлену Михайловичу, что перед ним, должно быть, не простой московский дурак, а кто-то из сталинских соколов, человечек из внутренней службы, по крайней уж мере, бывший вохра. -- Послушайте, -- сказал он с брезгливой жалостью. -- Что вы угомониться-то не можете? Вы всем довольны, а тот парень не всем. Люди-то разные бывают, как считаете? -- Так. Так. -- Старик внимательно слушал Кузенкова и внимательнейшим образом его оглядывал. -- Люди, конечно, разные, разные... А вы, товарищ, кто будете? Сержант, этот товарищ откуда? Нахлебавшийся уже изрядно бензину милицейский, не поднимая головы, рявкнул на старика: -- Выпили? Проходите! Старик чуть вздрогнул от этого рыка и, как видно, слегка засомневался, ибо власть, как всегда, была права -- выпил он, а раз выпил, положено проходить. Тем не менее он не прошел, а продолжал смотреть на Кузенкова. Конечно, английское происхождение кузенковских одежд было старику неведомо, но взгляд его явно говорил о направлении мысли: кто же этот человек, отнявший у меня врага? свой ли? ой, что-то в нем не свое, дорогие товарищи! А уж не враг? А уж не группа ли тут? Марлену Михайловичу взгляд этот был предельно ясен, и в тайниках его происходил процесс ярости, как вдруг откуда-то из самых уж отдаленных глубин какой-то самый тайный уже тайник выплеснул фонтанчик страха. Руки старика потянулись к его груди, слюнявые губы зашевелились в едва ли не бредовом лепете: -- Конечно, выпил... значит, ваше преимущество... а я сорок лет сражался... в лаптях... с портфелями... продовольственные трудности... полмира кормим... братским классам и нациям... документик покажите... вы кто такой... меня тут знают, а вы... сержант, а ну... Марлен Михайлович разозлился на себя за этот страх. Да неужели даже и сейчас, даже и на такой должности не выдавить из себя раба? Как легко можно было бы весь этот бред оборвать -- отшвырнуть сталинскую вонючку (так и подумал -- "сталинскую вонючку"), сесть в мощный автомобиль и уехать, но этот сержант дурацкий со своим дурацким шлангом; конечно же, чего мне-то бояться, ну потеряю полчаса на объяснение в соседнем отделении милиции, звонок Щелокову и -- все в обмороке, но в то же время, конечно же, совсем ненужный получится, дурацкий, нелепый скандал, и не исключено, что дойдет до верхнего этажа, к этим маразматикам сейчас прислушиваются, кое-кто даже считает их опорой общества (печальна судьба общества с такой опорой), ну, словом... Как же от него избавиться, еще секунда -- и он вцепится в пиджак, забьется в припадке, и тогда уж вся улица сбежится, припадочных у нас любят... Тут налетела на старика расхристанная бабенка лет сорока, титьки вываливаются из черной драной маечки с заграничной надписью GRAND PRIX. -- Дядя Коля, айдате отседа! Дядя Коля, ты что? Пошли, пошли! Смотри, сейчас бабка прибежит! Тебя уж час по дворам ищут! Старик вырывался и хрипел, махал авоськой на Кузенкова. Из ячеек сыпались и ломались длинные макаронины. -- Этот! -- кричал старик. -- Документы показывать не хотит! Сержант служебных обязанностей не выполняет! На помощь, товарищи! -- Дядя Коля, пошли отседа! Номер запомни, бумагу напишешь! -- Бабешка запихивала в майку вылезающие груди, подхватывала слетающие с ног шлепанцы -- видимо, выскочила из дома в чем была, -- но умудрялась притом подмигивать Марлену Михайловичу, да еще как-то причмокивать косым хмельным ртом. Упоминание о бумаге, которую он напишет, подействовало: старик дал себя увести, правда, все время оборачивался и высказывался, все более угрожающе и все менее разборчиво по мере удаления. -- Ну что у вас тут, сержант? -- Марлен Михайлович раздраженно заглянул в бачок, там еле-еле что-то полоскалось на донышке. Приятный и познавательный контакт с уличной жизнью обернулся тягостным идиотизмом. Кузенкова больше всего злило промелькнувшее, казалось бы, забытое уже чувство страха. Да неужели же до сих пор оно живет во мне? Пакость! Он вырвал из рук сержанта шланг, осмотрел его: так и есть -- дыра. Чертыхнулся, полез в собственный багажник, вытащил оттуда какую-то трубку, засунул один конец в бак, другой в рот, потянул в себя и захлебнулся в бензине, зато возникла устойчивая струйка, и очень быстро сержант приобрел для своею кургузого "москвичонка" нужное количество. "Плата за невмешательство. Отмена нефтяного эмбарго", -- усмехнулся Марлен Михайлович. Сержант поглядывал на него как-то странно, может быть, тоже не понимал, что перед ним за птица. Во всяком случае, в благодарностях не рассыпался. Кузенков сел уже за руль, когда в зеркале заднего вида снова увидел дядю Колю. Тот торопился на поле идейной битвы, тяжелый его пиджачище запарусил, рубашка расстегнулась, виден был тестообразный живот. Авоську старик, видимо, оставил дома, но вместо нес у него в руке была какая-то красная книжечка размером в партбилет, которую он то и дело поднимал над головой, будто сигналил. Марлену Михайловичу оставалось сделать несколько движений для того, чтобы отчалить и прекратить бессмысленную историю: нужно было отжать сцепление, поставить кулису на нейтраль, включить первую скорость и левую мигалку. Если бы он сделал все чуть быстрее, чем обычно, то как раз бы и успел, но ему показалось, что всякое ускорение будет напоминать бегство, и потому он даже замедлил свои движения, что позволило дяде Коле добежать, влезть всей харей в окно и протянуть книжицу. -- Вот мой документ! Читайте! И свой предъявляйте! Немедленно! -- Стукач, -- сказал вдруг Марлен Михайлович и сильной своей ладонью вывел мокрое лицо старика за пределы машины. -- Не смей больше трогать людей, грязный стукач. С этими словами он поехал. Старик вдогонку залаял матом. В боковом зеркальце мелькнуло хмурое лицо сержанта. Машина мощно вынесла Марлена Михайловича на середину улицы, но тут загорелся впереди красный свет. Стоя у светофора, Кузенков еще видел в зеркале в полусотне метров сзади и старика, и сержанта. Дядя Коля размахивал красной книжкой, тыкал рукой вслед ушедшей машине, апеллировал к милиции. Сержант, с бачком в одной руке, другой взял старика за плечо, тряхнул и показал подбородком на свою машину -- ну-ка, мол, садись. Тут старик упал на мостовую. Последнее, что видел Кузенков, -- дергающиеся ноги в голубых тренировочных шароварах. Зажегся зеленый. Приехав домой, Марлен Михайлович немедленно отправился в ванную мыть руки. На левой ладони, казалось ему, еще осталась липкая влага старика. Подумав, стал раздеваться: необходим душ. Раздеваясь, он рассматривал себя в зеркало. Седоватый, загорелый, полный сил мужчина. "Не пристало так отпускать тормоза, Марлен, -- сказал он себе. -- Не дело, не дело. Вели себя не в соответствии со своим положением, да что там положение, не в соответствии со своим долгом, с ответственностью перед, нечего пугаться слов, перед историей. Вели себя, -- вдруг пронзила его тревожная мысль, -- вели себя, как диссидент. Вели себя, как диссидент, и чувствовали, как диссидент, нет, это совершенно непозволительно". Он поставил тут себя на место старого болвана-вохровца, вообразил, как вдруг рушится перед ним выстроенный скудным умом логический мир; сержант, черная "Волга", прищуренный глаз, как символы мощи и власти, которую он стерег, как нес, всю свою жизнь, вдруг оборачиваются против него, какая катастрофа. Нет, нет, отшвыривание, низвержение этих стариков, а имя им легион, было бы трагической ошибкой для государства, зачеркиванием целого периода истории. Негосударственно, неисторично. Он думал весь остаток дня об этом "любопытном эпизоде" (именно так он решил обозначить его своей жене, когда придет время пошушукаться, -- "любопытный эпизод"). Думал об этом и за письменным столом, во время чтения крымских газет. Нужно было подготовить небольшой обзор текущих событий на Острове для одного из членов Политбюро. Такие обзоры были коньком Марлена Михайловича, он относился к ним с большой ответственностью и увлечением, но сейчас проклятый "любопытный эпизод" мешал сосредоточиться, он мечтал, чтобы вечер скорее прошел, чтобы они наконец остались вдвоем с женой, чтобы можно было поделиться с ней своими ощущениями. Лицо Тани Луниной, появившееся на экране телевизора, отвлекло его, пришли в голову мысли об Андрее Лучникове, о всем комплексе проблем, связанных с ним, но тут по ассоциативному ряду Марлен Михайлович добрался до режиссера Виталия Гангута, московского друга курируемой персоны, и подумал, что вот Гангут-то был бы нормален в дурацкой склоке на Пушкинской улице. Он подставлял на свое место Гангута, и получалось нормально, естественно. Он возвращал себя на свое место, и получалось все неестественно, то есть, по определению Николая Гавриловича, безобразно. Как всегда, на ночь глядя и, как всегда, ни с того ни с сего позвонил старший сын от первого брака, Дмитрий. Этот двадцатипятилетний парень был, что называется, "отрезанный ломоть", солист полуподпольной джаз-рок-группы "С2Н5ОН". Дмитрий носил фамилию матери и требовал, чтобы его называли всегда концертным именем -- Дим Шебеко. Он считал политику "дрисней", но, конечно же, был полнейшим диссидентом, если подразумевать под этим словом инакомыслие. Марлену Михайловичу иногда казалось, что Дим Шебеко стыдится родства с такой шишкой, как он, и утаивает это от своих "френдов". Впрочем, и у Марлена Михайловича было мало оснований гордиться таким сыночком перед товарищами по "этажу". Их отношения всю жизнь были изломанными, окрашенными не утихающей с годами яростью брошенной жены, то есть матери Дима Шебеко. В последнее время, правда, музыкант весьма как-то огрубел, отделил себя от обожаемой мамы, шлялся по столице с великолепной наплевательской улыбкой на наглой красивой физиономии, а с отцом установил естественные, то есть потребительские, отношения: то деньжат попросит, то бутылку хорошей "негородской" водки из пайка. В этот раз он интересовался, когда приедет крымский кореш Андрей, ибо тот обещал ему в следующий приезд привезти последние пластинки Джона Кламмера и Китса Джеррета, а также группу "Секс пистолс", которая, по мнению Дима Шебеко, малоперспективна, как и вся культура "панк", но тем не менее нуждается в изучении. Поговорив с сыном, Марлен Михайлович снова вернулся к "любопытному эпизоду", подумал о том, что на месте того длинноволосого мог бы свободно оказаться и Дим Шебеко. Впрочем, у Дима Шебеко такая рожа, что даже бдительный дядя Коля побоялся бы подступиться. "Давить таких надо, дад, -- сказал бы Дим Шебеко. -- Я на твоем месте задавил бы старую жабу". В конце концов Марлен Михайлович отодвинулся от пишущей машинки и стал тупо ждать, когда закончится проклятая "Гвоздика". Телевизионные страсти отполыхали только в начале двенадцатого. Он слышал, как Вера Павловна провожала в спальню детей, и ждал желанного мига встречи с женой. У них уже приближался серебряный юбилей, но чувства отнюдь не остыли. Напротив, едва ли не каждый вечер, несмотря на усталость, Марлен Михайлович сладостно предвкушал встречу с мягким, нежнейшим телом вечно благоухающей Веры Павловны. -- Что это, лапик, Дим Шебеко звонил? -- спросила жена, отдышавшись после встречи. Голова Марлена Михайловича лежала на верном ее плече. Вот мир и милый, и мирный, понятный в каждом квадратном сантиметре кожи -- мир его жены, пригожие холмы и долины. Так бы и жил в нем, так бы и не выходил никогда в смутные пространства внешней политики. -- Знаешь, моя кисонька, сегодня со мной в городе случился любопытный эпизод, -- еле слышно прошептал он, и она, поняв, что речь идет о важном, не повторила своего вопроса о звонке, а приготовилась слушать. -- Что ж, Марлен, -- сказала она, когда рассказ, вернее, весьма обстоятельный разбор кузенковских ощущений, цепляющихся за внешнюю пустяковость событий, был закончен. -- Вот что я думаю, Марлен. А, -- она загнула мизинец левой руки. и ему, как всегда, показалось, что это не мизинец левой руки, но вот именно весьма серьезный А, за которым последует Б, В, Г... родные, конкретные и умные. -- А: тебе не нужно было влезать в эту потасовку, то есть не следовало обращать на нее внимания; Б: раз уж ты обратил на это внимание, то тебе следовало вступиться, и ты правильно сделал, что вступился: В: вступившись, лапик, ты вел себя идеально, как человек с высоким нравственным потенциалом, и вопрос только в том, правильно ли ты закончил этот любопытный эпизод, то есть нужно ли было называть старика "грязным стукачом". И, наконец, Г: темный страх, который ты испытал под взглядом дяди Коли, -- вот что мне представляется самым существенным, ведь мы-то знаем с тобой, Марлуша, какой прозрачный этот страх и где его корни. Если хочешь, мне вся эта история представляется как бурный подсознательный твой протест против живущего в тебе и во мне, да и во всем нашем поколении страха. Ну, а если это так, тогда все объяснимо и ес-тест-вен-но, ты меня понимаешь? Что касается возможного доноса со стороны припадочного старика, то это... -- Вера Павловна отмахнула пятый пункт своих размышлений всей кистью руки, легко и небрежно, как бы не желая для такой чепухи и пальчики загибать. "Какая глубина, какая точность, -- думал Марлен Михайлович, с благодарностью поглаживая женино плечо, -- как она меня понимает. Какая стройная логика, какой нравственный потенциал! " Вера Павловна была лектором университета, заместителем секретаря факультетского партбюро, членом правления Общества культурных связей СССР -- Восточное Средиземноморье, и действительно ей нельзя было отказать в только что перечисленных ее мужем качествах. Облегченно и тихо они обнялись и заснули, как единое целое, представляя собой не столь уж частое нынче под луной зрелище супружеского согласия. Рано утром их разбудил звонок из Парижа. Это был Андрей Лучников. -- У меня кончилась виза, Марлен. Не можешь ли позвонить в посольство? Необходимо быть в Москве. Параллельно шла и другая московская жизнь, в которой он оставался редактором "Курьера", могущественной фигурой международного журнализма. У них был здесь солидный корреспондентский пункт на Кутузовском проспекте, чуть ли не целый этаж, и даже зал для коктейлей. Из трех крымских сотрудников один был, без сомнения, агентом "чеки", другой цэрэушником, однако старшему "кору" Вадиму Беклемишеву можно было доверять полностью-- "одноклассник", такой же, как Чернок или Сабашников. И Беклемишев и Лучников полагали "Курьер" как бы московской газетой и потому в разговорах между собой величали корпункт филиалом. Кроме трех крымцев, здесь трудились полдюжины молодых московских журналистов, получавших зарплату наполовину в "красных", наполовину в "русских" рублях, то есть в тичах. Эти шестеро, три веселых парня и три миловидные девицы, сидели в большом светлом офисе, тарахтели свободно на трех языках, предпочитая, впрочем, английский, курили и пили бесконечный свой кофе, стряпали лихие "материалы" из жизни московских се1еbrities, заменяя отсутствующие в СССР газеты светских новостей. Все они считали работу в "Курьере" неслыханной синекурой, обожали Крым и боготворили "босса" Андрея Лучникова, просто подпрыгивали от счастья, когда он входил в офис. Глядя на подвижные их веселые лица, Лучников не мог себе представить их агентами "чеки", а между тем, без всякого сомнения, все они были таковыми. Так или иначе они работают на меня, думал Лучников, работают на газету, на Идею, делают то, что я хочу, то, чего мы хотим, а секретов у нас нет, пусть стучат, если иначе у них нельзя. В один из дней пребывания в Москве своего издателя корпункт "Курьера" устроил "завтрак с шампанским". Скромнейшее угощение: горячие калачи с черной икрой и непревзойденный брют из подвалов кн. Голицына в Новом Свете. Среди приглашенных были крупные дипломаты и, конечно, директор Станции Культурных Связей Восточного Средиземноморья, то есть посол Крыма в Москве Борис Теодорович Врангель, внучатый племянник того самого Черного Барона, "покрасневший", однако, к этому дню до такой степени, что его не без оснований подозревали в принадлежности к одной из пяти крымских компартий. В дип-корпус Крыма, в эту одну из формально несуществующих организаций, то есть во все эти "миссии связи, наблюдательные пункты и комиссии", коммунисты не допускались конституционным запретом, но так как конституция была временной, то на нее и смотрели сквозь пальцы, только груздем не называйся, а в кузов полезай. Понаехало на завтрак и множество "деятелей культуры", среди которых немало было друзей по прежним безобразиям. Из официальных лиц бюрократии самым внушительным пока было лицо "куратора" Марлена Михайловича Кузенкова. Ждали, однако, и некую, неведомую пока персону, упорные ходили слухи, что непременно кто-то явится чуть ли не с самого верха. Начался, однако, уже второй час странного современного действа, но персона не являлась, хотя по проспекту под окнами прокатывались милицейские "мерседесы". По некоторым предположениям, "готовили трассу". На все приемы в корпункте "Курьера" по списку, составленному лично шефом, приглашались десятка полтора московских красоток, не-членов, не-деятелей, не-представителей, по большей части бедных полумаргариток, девочек -- увы -- уже не первой свежести, дамочек с чудными знаками увядания. Где-то они еще позировали, фотографировались, демонстрировали модели Славы Зайцева, переходили из постели в постель и наконец ловили фортуну -- замуж за иностранца! Здесь, на приемах "Курьера", им отводилась роль передвигающихся букетов. Развязные молодчики Беклемишева даже согласовывали с ними по телефону цвета туалетов. Красотки, впрочем, не обижались, а радовались, что хоть кому-то нужны. Татьяна Лунина, на сей раз в твидовой деловой тройке с улицы Сент-Онорэ, изображала при помощи суженного взгляда эдакую щучку-сучку, зорко следила за перемещениями в толпе своего Андрея. Роль, которую она тут играла, приятно щекотала самолюбие: вроде бы никто, вроде бы случайный гость ни к селу, ни к городу, но в то же время почти все знают, что она здесь ой-ой как не случайна, что она здесь вот именно первая дама, и что за костюм на ней, из чьих рук получен. Ситуация пьянящая, и щучку играть интересно... Как вдруг во время разговора с бразильским дипломатом она поймала на себе внимательнейший, анализирующий взглядец некой незнакомой персоны. Вдруг се под этим взглядом пронзило ощущение зыбкости, неустойчивости, полнейшей необоснованности ее сегодняшней вот такой уверенной и приятной позиции... близость непредсказуемых перемен. Лучникова кто-то отвлек, мужа кто-то заслонил, малознакомая персона надела задымленные очки, "латинский любовник" из Бразилии с удивлением обнаружил рядом с собой вместо международной курвы растерянную русскую провинциалочку. Тут как раз началось суетливое движение -- прибыли, прибыли! Кто прибыл? Не кто иной, как товарищ Протопопов! Такой чести никто даже и не ждал. Наиболее, пожалуй, энергетическая личность в компании усталых его коллег. Невероятное оживление в зале -- что бы это могло означать? Вошли телохранители и быстро смешались с толпой. Борис Теодорович Врангель в партийном рвении, не хуже любого секретаря обкома, ринулся навстречу гостю. У Протопопова был маленький, гордо поднятый в классовом самосознании подбородочек. Врангелю, как своему по партийной иерархической этике, ткнул не глядя руку, зато шефа "Курьера", как представителя временно независимых "прогрессивных кругов планеты", облагодетельствовал улыбкой и значительным рукопожатием. -- Вот удалось вырвать десяток минуточек... -- Любовь к уменьшительным жила, оказывается, и на московском Олимпе. -- ... Очень много сейчас работы в связи с надвигающимися... -- Чем? чем? что надвигается? -- легкий ступор в толпе. -- ... Надвигающимся юбилеем... -- Отлегло-- каким юбилеем, неважно, дело обычное, юбилейное. -- ... Однако решил засвидетельствовать... газету вашу читаю... не все в ней, уж извините, равноценно... однако в последнее время... да, да, читаю не без интереса... -- Пауза, улыбка, понимай, как знаешь. -- ... Мы всегда приветствовали развитие прогрессивной мысли в... -- Да неужели же произнесет слово "Крым", неужели что-то сдвинулось? -- ... В Восточном Средиземноморье... -- Нет, ничего но. сдвинулось; нет? ничего не сдвинулось? может быть, все-таки чуточку хоть что-то? Подано шампанское -- прозрачнейший, драгоценный "Новый Свет", цвета предзакатного неба. Товарищ Протопопов сделал глоток и щелкнул языком -- оценил! По слухам, ОНИ ТАМ если уж и пьют что-то, то лишь это. От предложенного калача с икрой отказался с мягким юмористическим ужасом -- слежу, дескать, за фигурой. Нет-нет, что-то все-таки сдвинулось: такая человечность! -- Мечтаем о том дне, Тимофей Лукич, когда наша газета будет продаваться в Москве рядом с "Известиями" и "Вечеркой", -- громко сказал Лучников. Замерли все. Даже "букетики" застыли в красивых позах. Лишь "волкодавы" из охраны продолжали свое дело -- бесшумную зрительную инспекцию. Товарищ Протопопов сделал еще глоток. Чудесная возможность -- комплимент "Новому Свету", дерзость Лучникова отлетает в анналы политических бестактностей. Все ждут. Пощелкивают исторические мгновения. -- Это зависит от... -- товарищ Протопопов улыбается, -- от взаимности, господин Лучников... -- Поднимается накат сдержанно-возбужденного шепота. -- Я ведь сказал, что не все в вашей газете равноценно, не так ли?.. -- Так, так, вот именно так и было сказано, за руку товарища Протопопова не поймаешь. -- ... Так вот, в дальнейшем все, конечно, будет зависеть от взаимопонимания... -- "Букетики" просияли, чувствуя всеобщую нарастающую экзальтацию. -- Планета у нас одна... морс у нас одно, товарищи... много у нас общего, друзья... -- Все тут разом улыбнулись общей, открытой улыбкой. -- ... Но много и разного, господа... -- Улыбка погасла-- не вечно же ей сиять. -- ... Итак, я поднимаю бокал за взаимопонимание!.. Крепчайшее рукопожатие временно независимым силам планеты, строгий одобряющий взгляд Врангелю, и, не торопясь, понимая и заботы охраны, подготавливающей путь, и сохраняя, естественно, классовую солидность, товарищ Протопопов отбыл. После отбытия за бродячим завтраком воцарилась мертвая зыбь. Официальные гости быстро перешептывались между собой. Полуофициальные и неофициальные писатели (а среди приглашенных были и такие едва ли не подзаборные представители русской творческой мысли) хихикали между собой. Кто из них предполагал, что вблизи увидит один из портретиков? Такое возможно только в "Курьере", ребята, нет-нет, в самом деле мы живем во времена чудес. Дипломаты, загадочно улыбаясь, заговорили тут же о балете, о спорте, о русском шампанском, постепенно начали подтягиваться к выходу -- такая работа. Журналисты собрались вокруг Лучникова, делали вид, что заняты светской болтовней, а на самом деле поглядывали на него, ждали statement. -- Господа! -- сказал Лучников. -- Формула взаимности, предложенная Тимофеем Лукичом Протопоповым, редакцию газеты "Курьер" вполне устраивает. ЮПИ, АП, Рейтер, РТА, Франс Пресс, АНСА и прочие, включая трех японцев, чиркнули в блокнотах новомодными "монбланами" в стиле "ретро". Завтрак заканчивался. -- Что же ты, Андрей, так унижаешься, смотреть на тебя противно, -- сказал на прощание Гангут, -- причислил-таки себя к прогрессивному человечеству. -- Скоро ли на Остров возвращаетесь, Андрей Арсениевич? -- спросил на прощание международный обозреватель из "Правды" и хмыкнул, не дожидаясь ответа, дескать, "пора, пора". -- Как в целом? -- спросил на прощание Лучников Кузенкова. Тот только улыбнулся на прощание; улыбка была ободряющей. -- Почему вы никогда не позвоните, Андрюша? -- спросил на прощание один из "букетиков". -- Позвонили бы, посидели бы, поболтали бы, вспомнили бы былое. Зал очень быстро пустел, а за окном начинался моросящий дождь. Удручающий день тлел в конце Кутузовского проспекта. Неловкость, вздор, полная никчемность и бессмысленность "общего дела", Общей Идеи, Общей Судьбы, всякой деятельности, всякой активности, глухая тоска и постыдность терзали А. Лучникова, в молчании стоящего у окна. Пустые бутылки и ошметки еды, обгрызенный калач со следом губной помады, будто тампон, -- вот результаты бессмысленного "завтрака с шампанским". Бежать в Новую Зеландию. Тут голос Татьяны достиг его слуха: -- Пока, Андрей! Он вздрогнул, отвернулся от окна. Впервые мысль о ферме в Новой Зеландии не соединилась у него с Таней, и это его испугало. Зал был почти уже пуст. Лишь в дальнем углу в кресле вызывающе хохотал напившийся, все же один "букетик" (кажется, Лора, бывшая танцорка мюзик-холла) да возле нее трое каких-то молодчиков деловито обсуждали вопрос -- кто возьмет на себя джентльменские обязанности по доставке "букетика" в более подходящую диспозицию. Таня стояла в дверях. Десятиборец держал ее под руку. Она смотрела на него растерянно, и поза какая-то была неловкая и скованная. Могла бы, конечно, уйти, не прощаясь, но вот напоминаю о себе. Ничего больше, только лишь напоминание. Конечно, она почувствовала, что он начисто забыл про нее. Чутье у Татьяны Луниной было сверхъестественное. Десятиборец вежливо, полудипломатически-полутоварищески улыбался. Лучников подумал, что из этого красавца атлета настойчиво уже выпирает кто-то другой -- очень немолодой и не очень здоровый человек. Может быть, иллюзия эта возникла из-за, излишней его быковатости, быковатости, явно преувеличенной нынешней от-вет-ствен-ностью как представителя советских спортивных организаций. "Неужели не знает он о наших отношениях? " -- подумалось тут Лучникову. -- Хотите, Андрей, поедем к нам чай пить, -- сказала Татьяна. Десятиборец с застывшей улыбкой повернул к ней монументальное лицо, явно не сразу до него дошел смысл приглашения. Редактора буржуазной газеты -- к чаю? -- Чай? К вам? -- растерялся слегка и Лучников. -- Почему бы нет? У нас отличный есть английский чай. Посидим по-домашнему... -- Неожиданный для нее самой дерзостный ход на глазах переменил Татьяну. Лучников увидел ту, которая поразила его десять лет назад, -- лихую московскую девку, которая может и, как шлюха, дать где-нибудь в ванной, а может и влюбить в себя на всю жизнь. -- Ах, как это мило с вашей стороны, -- забормотал он. -- Как это кстати. Мне что-то, знаете ли, тошно как-то стало... -- Ну вот и поедимте чай пить... -- прямо вся светясь, сказала Татьяна. -- На меня, знаете ли, всегда растерзанные столы тоску наводят, -- проговорил Лучников. -- Знаю, знаю, -- сказала ему Татьяна беззвучным шевелением губ. -- Пожалуйста, пожалуйста. На чай, пожалуйста, -- наконец высказался десятиборец. "Ты что, рехнулась? " -- взглядом спросил он жену. "Катись! " -- ответила она ему тем же путем. У Лучникова в арендованном "жигуленке" всегда лежало на всякий случай несколько фирменных бутылок и блоков сигарет. Все это он сейчас свалил на столик в прихожей Татьяниной квартиры. Свалил и, услышав из глубины квартиры детские голоса, ужаснулся: о детях-то он забыл -- ни жвачки, ни кока-колы, ни автомобильчиков "горджи" с собой нет. Он почему-то никогда не думал о Татьяниных детях, и она сама никогда не говорила с ним ни о двенадцатилетней Милке, ни о девятилетнем Саше. Дети пришли познакомиться с иностранцем. Милка -- нимфеточка, другой и не могла быть дочь Татьяны. А вот Саша. Арсюша, Андрюша, Антоша и Саша -- вдруг выстроилась в голове Лучникова такая схема. Он испугался. Лобастый стройненький мальчик, кажется, грустный. Как раз десять лет назад мы с Танькой и встретились. Тогда я уволок ее с какой-то пьянки и без всяких церемоний... Да неужели? Глаза серые, и у меня серые, но и у десятиборца серые. Челюсть крепкая, и у меня крепкая, а у десятиборца-то просто утюг... В полной растерянности Лучников подарил Саше свой "Монблан" с золотым пером. В проеме кухонной двери появилась Татьяна. -- Ну как, уже познакомились? -- Звонкая бодрая спортсменочка. Лучников глазами спросил ее о Саше. Она комически развела руками и одновременно пожала плечами и так застыла с обезьяньей греховной мордочкой. Это было очень смешно, и все засмеялись -- и Лучников, и дети, а Танька еще попрыгала, подтанцевала на месте: елочка-дешевочка. Десятиборец отошел к так называемому "бару" и вернулся с двумя бутылками французского коньяка, дескать, мы тоже не лыком шиты. Тут такая уж пошла фальшивка! Десятиборец сел за полированным столом напротив Лучникова и налил хрустальные рюмки -- всем располагаем, и коньяк и хрусталь, -- вроде он именно к нему пришел, этот любопытный иностранец; мужчина же, значит, к мужчине. -- Ну, со свиданьицем, -- сказал он. -- Татьяна, выпьешь? -- Сейчас! -- донеслось из кухни. -- А вы где работаете? -- спросил Лучников. -- Как где? -- удивился десятиборец. -- Ну, вы работаете вообще-то где-нибудь или... или "фриланс"? -- Как вы сказали? -- напрягся десятиборец. -- Внештатно! -- перевела из кухни Татьяна. -- Ну, я вообще-то заместитель начальника Главка, -- сказал десятиборец. -- Главное управление спортивных единоборств. Лучников засмеялся -- шутка ему понравилась. Видимо, парень все же не так уж и туп. -- А что вы смеетесь, Андрей? -- спросила, входя с подносом, Татьяна. -- Понравилась шутка вашего мужа. Главное управление спортивных единоборств -- это звучит! -- Что же тут смешного? -- удивился Суп. -- Такой Главк и в самом деле есть в нашем Комитете, -- сказала Таня. -- Все нормально. Главк как Главк. Главное управление спортивных единоборств... Лучников чувствовал себя пристыженным всякий раз, когда советская явь поворачивалась к нему еще каким-нибудь своим непознанным боком. Все же как ни сливайся с ней, до конца не постигнешь. -- Юмор все-таки существует: он в том... -- сказал он, стараясь на Татьяну не глядеть, -- что вы работаете в Главке единоборств, а сами-то десятиборец. -- Так что? -- спросил муж. Татьяна расхохоталась. Она уже успела махнуть большую рюмку коньяку. -- А мне как-то и в голову раньше не приходило, -- сказала она. -- В самом деле смешно. Десятиборец в Единоборстве. Хохот был несколько тревожащего свойства. -- Насчет десятиборья, так у нас прежних заслуг не забывают, -- сказал муж. -- Вот гляньте! Вот мои этапы. Восемь лет в первой десятке держался... Кубки и бронзовые фигуры венчали югославский сервант. Лучникова немного раздражала заурядность квартирного стиля -- все-таки дом Татьяны представлялся ему в воображении (если когда-нибудь представлялся) каким-то иным. Пошла вторая рюмка. Про чай и думать забыли. -- Вот поэтому я так отлично сейчас трудоустроен, -- пояснил муж. -- Вы понимаете? Лучников посмотрел на Татьяну -- как, дескать, себя вести? -- но она как будто и не думала ему подсказывать, хохотала, наслаждалась ситуацией. -- Понимаете, о чем я говорю? -- Десятиборец настойчиво пялил на Лучникова глаза над своей четвертой рюмкой. -- Понимаю. -- Ни черта вы не понимаете. У вас там спортсменов сразу забывают, наглухо, а у нас постоянная забота. Это понятно? -- Понятно. -- Что-то не замечаю, что вам понятно. По лицу такого не определяется. -- Ой, умру! -- Татьяна заваливалась на спинку стула. -- Андрюша, сделай умное лицо. -- Напрасно смеешься. -- Десятиборец взял жену за плечико. -- У них одно, у нас другое. Вон товарищ тебе подтвердит без всякой пропаганды. -- У нас, конечно, не то, не так масштабно, -- подтверждал Лучников, искоса поглядывая на Сашу, который сидел на тахте, поджав ногу. -- У нас там Комитета по спорту вовсе нет. Все пущено на самотек. Многие виды изрядно хромают. -- Вот! -- вскричал десятиборец, глядя в лицо своей жене, которая в этот момент, надув укоризненно губки, кивала чужеземцу -- как, мол, вам не ай-я-яй. -- Что и требовалось доказать! -- Четвертая рюмка ухнулась в бездонные глубины. -- А теперь ты еще скажи, что советские спортсмены -- профессионалы! -- Никогда этого не скажу. -- Лучников решительно открестился от такого приглашения. -- А ты скажи, скажи, -- напирал Суп. -- Думаешь, не знаем, что ответить? -- Он недавно на семинаре был по контрпропаганда, -- любезно пояснила Татьяна. Милочка в куртке и шапке, с сумкой через плечо прошла через комнату к выходу и сердито там хлопнула дверью -- си, видимо, не нравилась бурно развивающаяся родительская пьянка. -- Фи-гу-рист-ка, -- запоздало показал ей вслед слегка уже неверным пальцем десятиборец. -- Сколько на вашей белогвардейщине искусственных катков? -- Три, -- сказал Лучников. -- А у нас сто три! Саша вытащил ногу из-под попки и направился в прихожую. "Моя походка, -- подумал Лучников, -- или его? " Гордо неся гордый лучниковский нос, Саша закрыл за собой дверь плотно и решительно. Явно дети здесь в оппозиции к коньячным беседам родителей. -- Хоккей, -- кивнул ему вслед папа Суп. -- Большое будущее! -- Ну, вот мы и одни. -- почти бессмысленно захохотала Татьяна. -- Так почему же ты не отвечаешь на мой вопрос? -- Десятиборец придвинул свой стул ближе к Лучникову и снова налил рюмки. -- Ну! Профессионалы мы или любители? -- Ни то, ни другое, -- сказал Лучников. -- То есть? -- Спортсмены в СССР -- государственный служащие, -- сказал Лучников. Шестая рюмка повисла в воздухе. Челюсть у десятиборца отвалилась. Таня зашлась от восторга. -- Андрюшка, браво! Суп! Ты готов! Сейчас лягушку проглотишь! К такому повороту их на семинаре не подготовили! Она раскачалась на стуле и влепила Лучникову поцелуй в щеку. Стул из-под нее вылетел, но она не упала (атлетические реакции! ), а перелетела на колени к Лучникову и влепила ему еще один поцелуй уже в губы. -- Ты, однако. Татьяна... -- пробормотал десятиборец. -- Все же невежливо, между прочим... чужого человека и губы... -- Да он же нам не чужой, -- смеялась Таня и щекотала Лучникова. -- Он ним идеологически чужой, а по крови свой. Русский же. -- В самом деле русский? -- удивился супруг. Лучников чрезвычайно вдруг удивился, обнаружив себя в зеркале стоящим с открытым гневным лицом и с рукой, в собственническом жесте возложенной на плечи Татьяны. -- Да я в сто раз более русский, чем вы, товарищ Суп! Мы от Рюриковичей род ведем!.. -- Рюриковичи... белорусы... -- хмыкнул десятиборец. -- Дело не в этом. Главное, чтобы внутренне был честный, чтобы ты был не реакционный! Ходи за мной! Железной лапой он взял Лучникова за плечо. Таня, не переставая смеяться, нажала клавишу музыкальной системы. В квартире зазвучала "Баллада о Джоне и Йоко". Под эти звуки троица проследовала в темную спальню, где, словно гигантская надгробная плита, светилось под уличным фонарем супружеское ложе. -- Мне хочется домой в огромность квартиры, наводящей грусть, -- вдруг нормальным человеческим тоном произнес десятиборец. Лучников ушам своим не поверил. -- Что? Что? Ушам своим не верю. -- Суп у нас любитель поэзии, -- сказала Таня. -- Суп, это чье ты сейчас прочел? -- Борис Мандельштам, -- сказал десятиборец. -- Видишь! -- ликуя, подпрыгивала уже на супружеском ложе Татьяна. -- У него даже тетрадки есть с изречениями и стихами, не хала-бала! Интеллигенция! -- Смотри сюда! -- угрожающе сказал десятиборец. -- Вот они и здесь-- этапы большого пути. Места не хватает. Вдоль всей стены на полке под уличным фонарем светились статуэтки и кубки. -- Почему ты зовешь его Суп? -- спросил Андрей. -- Почему ты так метко его назвала? -- Это сокращение от "супружник", -- хихикнула Татьяна. -- А почему ты ее зовешь на ты, а меня на вы? -- вдруг взревел десятиборец. -- Подчеркиваешь превосходство? Он махнул огромной своей ручищей -- крюк по воздуху. -- Что же ты впустую машешь? -- сказал Лучников. -- Бей мне в грудь! -- Ха-ха, -- сказал Суп. -- Вот это по-нашему, по-товарищески. Без дворянских подгребок. -- Вот оно -- спортивное единоборство двух систем! -- смеялась Таня, сидя на супружеском ложе. В комнате, освещенной только уличным фонарем, она показалась сейчас Лучникову настоящей падлой, сучкой, ждущей, какому кобелю достанется. Скотское желание продрало его до костей, как ошеломляющий мороз. -- Ну, бей, Суп! -- тихо сказал он, принимая тайваньскую стойку. Началась драка в лучших традициях. Лучников перехватывал отлично поставленные удары десятиборца и швырял его на кровать. Тот явно не понимал, что с ним происходит, однако по-спортивному оценивал ловкость партнера и даже восхищенно крякал. -- Прекрати, Андрей, -- вдруг сказала Таня трезвым голосом. -- Прекрати это свинство. -- Пардон, почему это я должен прекратить? -- сказал Лучников. -- Я не толстовец. На меня нападают, я защищаюсь, вот и все. Приемы до конца не довожу. Суп твой цел, и посуда цела... Вдруг у него взорвалась голова, и в следующий момент он очнулся, сидя на полу, в осколках, в облаке коньячных паров. Лицо было залито какой-то жидкостью. -- Жив? -- долетел с супружеского ложа голос десятиборца. Значит, швырнул ему бутылку "Курвуазье" прямо в лицо. В рыло. В хавальник. В харю. В будку. Как они здесь еще называют человеческое лицо? -- Таня, -- позвал Лучников. Она молчала. Он понял, что побит, и с трудом, цепляясь за предметы, за стулья и стеллажи, стал подниматься. -- Поздравляю, -- сказал он. -- Я побит. Честный поединок закончился в твою пользу. Суп. -- Теперь катись отсюда, -- сказал Суп. -- Выкатывайся. Сейчас я буду женщину свою любить. Таня лежала лицом в подушку. Лучников в темном зеркале видел правую половину своего лица, залитую кровью. -- Женщина со мной уйдет, -- сказал он. -- У меня разбита голова, а у женщин сильно развит инстинкт жалости. Таня не двигалась. -- Я тик рад, что не убил тебя, -- сказал Суп, -- не хватало только редактора "Курьера" убить. По головке бы за это не погладили. -- Таня! -- позвал Лучников. Она не двигалась. -- Послушай, уходи по-человечески, -- скачал Суп. -- Мы пятнадцать лет с Танькой живем в законном браке. -- Татьяна, пойдем со мной! -- крикнул Лучников. -- Неужели ты не пойдешь сейчас? -- Слушай, белый, если ты где-нибудь трахнул Таньку, не воображай, что она твоя, -- мирно сказал Суп. -- Она моя. Иди, белый, иди добром. У тебя в Крыму герлы табунами ходят, а у меня она -- одна. -- Таня, скажи ему, что ты моя, -- попросил Лучников. -- Да встань же ты, хоть вытри мне лицо. Оно разбито. Они не шевелилась. Десятиборец склонился над ней и просунул ладонь ей под живот, кажется, расстегнул там пуговицу. Фигура его качалась сейчас немыслимо огромной над тоненькой женщиной. -- А ты не подумал, Суп, что я тоже могу тебя хватить чем-нибудь по башке? -- спросил Лучников. -- Каким-нибудь твоим спортивным трофеем? Вот, скажем, Никой этой Самофракийской. Десятиборец хрипло засмеялся. -- Это было бы уже потерей темпа. -- Да, ты прав, -- скачал Лучников. -- Ты не так прост, как кажешься. Ну что ж, валяй. Бери мою любовь. -- Хочешь смотреть? -- пробормотал Суп. -- Хочешь присутствовать? Пожалуйста, пожалуйста... Танины плечи вздрогнули, и голова оторвалась от подушки. -- Таня! -- тихо позвал Лучников. -- Очнись! -- Сейчас ты увидишь... сейчас... сейчас... -- бормотал, нависая над женщиной, огромный мужик. -- Сейчас ты увидишь, как мы с ней... как у нас... бей, чем хочешь... не растащишь... у меня в жизни ничего нет, кроме нее... все из меня Родина выжала, высосала... только Таньку оставила... я без нее ноль... -- Уходи, Андрей, -- незнакомым голосом сказала Татьяна. Он долго стоял возле огромного жилого дома и чувствовал, как быстро распухает у него правая половина лица. Полнейшая бессмысленность. Звон в голове. Умопомрачительная боль. На пятнадцати этажах жилого гиганта в каждой квартире, в темноте и при свете. Суп на законных основаниях брал его незаконную любовь. Мою любовь, освещенную крымским лунным сиянием. Вот моя родина и вот мое счастье -- Остров Крым посреди волн свободы. Мы никогда не сольемся с вами, законопослушные, многомиллионные, северная унылая русская сволочь. Мы не русские по идеологии, мы не коммунисты по национальности, мы яки-островитяне, у нас своя судьба, наша судьба -- карнавал свободы, мы сильней вас, каким бы толстым стеклом вы, суки, ни бросали нам в голову! Пошел снег. Сентябрь, когда во всем мире, во всей Европе люди сидят под каштанами и слушают музыку, а в Ялте нимфы с еле прикрытыми срамными губками вылезают из волн прямо на набережную... Безнадежный, промозглый и слепой российский сентябрь... пропади все пропадом вместе с пропавшей любовью... Такси, такси! Забытый у подножия жилого гиганта интуристовский "жигуленок" с брошенным на спинку кресла английским двусторонним регланом. Через три дня Татьяну Лунину пригласили в первый отдел. И обязательно, пожалуйста, с супругом. А супруга-то зачем? Ну, не будем же мы с вами по телефону уточнять, Татьяна Никитична. Разговор очень важный и для вас, и для вашего уважаемого супруга. Она не удивилась, увидев в кабинете начальника отдела того типа, что гипнотизировал ее на приеме в "Курьере": бородка, задымленные очки -- вервольф последней модели. Обаятельный мужчина! Он даже снял очки, когда знакомился, продемонстрировал Татьяне чистоту и честность своих глаз, никаких ухмылок, никаких околичностей -- перед вами друг. Начальник, старый сталинист соответствующей наружности, представил гостя: товарищ Сергеев, обозреватель агентства новостей, он будет присутствовать при нашей беседе. Таня глянула на своего благоверного. Суп сидел по стойке "смирно", выпирая ослепительно белой грудью и манжетами из тесноватого блейзера. Он так волновался, что даже как-то помолодел, что-то мальчишеское, затравленное выглядывало из огромного тела. Она всегда поражалась, какими беспомощными пупсиками оказываются советские супермены, метатели, борцы, боксеры перед всеми этими хмырями-первоотдельцами и вот такими "обозревателями". Она обозлилась. -- А я, между прочим, никаких интервью для агентства новостей давать не собираюсь! -- Татьяна Никитична... -- с мирной дружеской улыбкой начал, было товарищ Сергеев. Она его оборвала: -- А вы, между прочим, по какому праву меня гипнотизировали давеча на приеме "Курьера"? Тоже мне Штирлиц! Психологическое давление, что ли, демонстрировали? -- Просто смотрел на красивую женщину. -- Товарищ Сергеев чуть-чуть откинулся на стуле и как бы вновь слегка полюбовался Татьяной. -- Между прочим, многим рисковали! -- выкрикнула она, рванула сумочку, вытащила сигарету. Два кулака с язычками газового огня тут же протянулись к ней. -- Таня, Таня, -- еле слышно пробормотал Суп. Он сидел, не двигаясь, будто боялся при малейшем движении лопнуть. -- Напрасно вы так разволновались, -- сказал товарищ Сергеев. -- У нас к вам дружеский вопрос о... -- О господине Лучникове! -- угрожающим баском завершил фразу начальник отдела. Тут по стародавней традиции таких дружеских бесед должно было наступить ошеломление, размягчение и капитуляция. Увы, традиции не сработали -- Татьяна еще больше обозлилась. -- А если о нем, так тем более с обозревателями новостей говорить не буду! Явились тут, тоже мне обозреватели! Нет уж! Обозревайте кого-нибудь... -- Перестань, Лунина! -- Начальник отдела шлепнул здоровенной ладонью по письменному столу. -- Ты что, не понимаешь? Перестань дурака валять! -- Это вы перестаньте дурака валять! -- крикнула она и даже встала. -- Обозреватели! Если хотите беседовать, так перестаньте темнить! Это мое право знать, с кем я беседую! -- Да ты, Татьяна, говоришь, как настоящая диссидентка! -- возмущенно, но по-отечески загудел начальник, в далеком прошлом один из пастухов клуба ВВС, спортивной конюшни Васьки Сталина. -- Где ж это ты поднабралась таких идеек? Права! Смотри, Татьяна! Татьяна видела, что товарищ Сергеев пребывает в некотором замешательстве. Это се развеселило. Она спокойно села в кресло и посмотрела на него, уже как хозяин положения. Ну? Товарищ Сергеев, поморщившись, предъявил соответствующую книжечку. -- Я полагал, Татьяна Никитична, что мы свои люди и можем не называть некоторые вещи в лоб. Если же вы хотите иначе... -- Он многозначительно повел глазами в сторону Супа. Тот сидел, полузакрыв глаза, на полуиздыхании. -- Давайте, давайте, -- сказала Таня. -- Если уж так пошло, то только в лоб. По затылку -- это предательство. -- Позвольте выразить восхищение, -- сказал товарищ Сергеев. -- не нуждаюсь, -- огрызнулась она. Любопытно, что в книжечке именно эта фамилия и значилась: Сергеев, но вместо слова "обозреватель" прописано было "полковник". -- Uр tо уоu, -- вздохнул полковник Сергеев. -- Как вы сказали, товарищ полковник? -- Татьяна широко открыла глаза, дескать, не ослышалась ли. Ей показалось в этот момент, что она и в самом деле имеет некоторую бабскую власть над полковником Сергеевым, а потом она подумала, что чувствовала это с самого начала очень интуитивно и глубоко и, быть может, именно это, только сейчас распознанное ощущение, и позволило ей говорить с такой немыслимой дерзостью. -- Я сказал: как хотите, -- улыбнулся полковник. -- Многолетняя привычка, от все трудно избавиться. Ей показалось, что он вроде бы даже слегка как бы благодарен ей за вопрос, заданный с лукавой женской интонацией. Вопросец этот дал ему возможность прозрачно намекнуть на свое законспирированное зарубежное, то есть романтическое, с его точки зрения, прошлое и показать даме, что он далеко не всегда занимался внутренним сыском. Затем он начал излагать суть дела. Начнем с того, что он испытывает полное уважение к Андрею Лучникову и как к одному из крупнейших мировых журналистов, и как к человеку. Да, у него есть определенное право называть этого человека просто по имени. Но это лишь к слову, да-да, так-так... Короче говоря, в ответственных организациях нашей страны придают Лучникову большое значение. Мы... давайте я для простоты буду говорить "мы"... мы понимаем, что в определенной исторической ситуации такая фигура, как Лучников, может сыграть решающую роль. История сплошь и рядом опровергает вздор наших теоретиков о нулевой роли личности. Так вот... так вот, Татьяна Никитична, у нас есть существенные основания опасаться за Андрея Арсениевича. Во-первых, всякий изучавший его биографию может легко увидеть, как извилист его политический путь, как подвижна его психологическая структура. Давайте напрямик, мы опасаемся, что в какой-то весьма ответственный момент Лучников может пойти на совершенно непредвиденный вольт, проявить то, что можно было бы назвать рефлексиями творческой натуры и внести некий абсурд в историческую ситуацию. В этой связи нам, разумеется, хотелось бы, чтобы с Лучниковым всегда находился преданный, умный и. как я сегодня убедился, смелый и гордый друг... Он снова тут зорко и быстро глянул на Супа и потом вопросительно и доверительно -- совсем уж свои! -- на Татьяну. Та не моргнула и глазом, сидела каменная и враждебная. Пришлось "обозревателю" двинуться дальше. -- Однако то, что я сказал, всего лишь преамбула, Татьяна Никитична. В конце концов главная наша забота -- это сам Андрей Арсениевич, его личная безопасность. Дело в том, что... дело в том, что... понимаете ли, Татьяна... -- Глубокое человеческое волнение поглотило пустую формальность отчества, товарищ Сергеев встал и быстро прошелся по кабинету, как бы стараясь взять себя в руки. -- Дело в том, что на Лучникова готовится покушение. Реакционные силы в Крыму... -- Он снова осекся и остановился в углу кабинета, снова с немым вопросом глядя на Таню. -- Да знаю-знаю, -- сказала она с непонятной самой себе небрежностью. -- Что все это значит? -- вдруг проговорил десятиборец и в первый раз обвел всех присутствующих осмысленным взглядом. -- Может быть, вы сами объясните супругу ситуацию? -- осторожно спросил товарищ Сергеев. -- А зачем вы его сюда пригласили? -- Губы у Тани растягивались в кривую улыбку. -- Чтобы поставить все точки над i, -- хмуро и басовито высказался завотделом. -- Ну, хорошо. -- Она повернулась к мужу. -- Ты же знал прекрасно: Лучников уже много лет мой любовник. Суп на нее даже и не взглянул. -- Что все это значит? -- повторил он свой непростой вопрос. Непосредственное начальство молчало, что-то перекатывая во рту, разминая складки лица и чертя карандашом по бумаге бесконечную криптограмму бюросоциализма: ему что-то явно не нравилось в этой ситуации, то ли тон беседы, то ли само се содержание. Сергеев еще раз прошелся по кабинету. Тане подумалось, что все здесь развивается в темпе многосерийного телефильма. Неторопливый проход в интерьере спецкабинета и резкий поворот в дальнем углу. Монолог из дальнего угла. -- Из этого вытекает, братцы, необходимость определенных действий. Поверьте уж мне, что я не чудовище какое-нибудь, не государственная машина... -- Сергеев снова закурил, явно волновался, почему-то помахал зажигалкой, словно это была спичка. -- Впрочем, можете и не верить, -- усмехнулся не без горечи. -- Чем я это докажу? Так или иначе, давайте вместе думать. Вы, Глеб, ведь были нашим кумиром, -- улыбнулся он Супу. -- Когда вы впервые перешагнули за 8000 очков, это для нас всех был праздник. Вы -- гигант, Глеб, честное слово, вы для меня какой-то идеал славянской или, если хотите, варяжской мужественности. Я потому и попросил вас прийти вместе с Таней, потому что преклоняюсь перед вами, потому что считаю недостойной всякую игру за вашей спиной, потому что надеюсь на ваше мужество и понимание ситуации, ну а если мы не найдем общего языка, если вы меня пошлете сейчас подальше, я и это пойму, поверьте, я только сам себя почувствую в говне, поверьте, мне только и останется, что развести руками. Что делать? Проклятая история только и делает, что заставляет нас руками разводить... -- Он вдруг смял горящую сигарету в кулаке и не поморщился, тут же вытащил и закурил другую. -- Вздор... дичь... как все поворачивается по-идиотски... ей-ей, нам бы лучше с вами за коньячком посидеть или... или... -- Сергеев глубоко вздохнул, кажется, набрался решимости. -- Короче говоря, у нас считают, что в интересах государственных дел чрезвычайной важности было бы полезно, если бы Татьяна Никитична Лунина стала женой Андрея Арсениевича Лучникова, законной супругой или другом, это на ваше усмотрение, но обязательно его неотлучным спутником. Монолог закончился, и в кабинете воцарилась странная атмосфера какой-то расплывчатости, произошла как бы утечка кислорода, во всяком случае, произведено было несколько странных движений: начспец, например, встал и открыл окно, хотя, разумеется, уличный шум только лишь мешал запрятанным его магнитофонам, тов. Сергеев выпил сразу два стакана шипучки, причем второй пил явно с каким-то отвращением, но допил до конца. Татьяна для чего-то открыла сумку и стала в ней как бы что-то искать, на самом же деле просто перебирала пузырьки, коробочки, деньги и ключи. Суп почему-то заглянул к ней в сумочку, а потом стянул с шеи галстук и намотал его себе на левый кулак... -- Мне еще поручено вам сообщить следующее, -- вроде бы совсем через силу проговорил товарищ Сергеев. -- В любом случае, какое бы решение вы ни приняли, Татьяна Никитична и Глеб, это нисколько не отразится на ваших делах, на служебном положении или там на этих... ну... -- явно не без нотки презрения, -- ... ну, на этих поездках за рубеж, словом, никакой неприязни у нас к вам не возникнет. Это мне поручено вам передать, а мне лично поручено быть чем-то вроде гаранта... -- Он снова как бы оборвал фразу, как бы не справившись с эмоциями, впрочем, наблюдательный собеседник, безусловно, заметил бы, что эмоциональные эти обрывы происходили всякий раз, когда все уже было сказано. В Тане этот наблюдатель проснулся задним числом к вечеру этого дня, когда старалась вспомнить все детали, сейчас она ничего не замечала, а только лишь смотрела на Глеба, который свободно и мощно прогуливался по кабинету, с некоторой даже небрежностью помахивая сорванным галстуком. Она вспомнила их первую встречу, когда он просто поразил ее, мощью, молодостью и свободой движений. Он тренировался в секторе прыжков с шестом, а она отрабатывала вираж на двухсотметровке и всякий раз, пробегая мимо, наклоняла голову, как бы не замечая юного гиганта, как бы поглощенная виражом и взмахами своих чудных летящих конечностей, пока он, наконец, не бросил свой шест и не побежал с ней рядом, хохоча и заглядывая ей в лицо. Впервые за долгие годы вспомнился этот вечер в Лужниках. Немудрено -- впервые за долгие годы в движениях одутловатого Супа промелькнул прежний победоносный Глеб. В любовных делах тот юноша был далек от рекордов, то ли весь выкладывался в десяти своих видах, то ли опыта не хватало, но она ни на кого, кроме него, тогда не смотрела, сама еще недостаточно "раскочегарилась", восхищалась им безудержно, и, когда они шли рядом, сдержанно сияя друг на друга, все вокруг останавливались -- ну и пара! -- и это был полный "отпад". Он промелькнул на миг, тот юноша, будто бы готовый к бою, рожденный победителем, и исчез, и снова посреди кабинета нелепо набычился ее нынешний домашний Суп, сокрушительная секс-дробилка, одутловатый пьянчуга, трусоватый спортивный чиновник, беспомощный и родной. Набычившись, он постоял с минуту посреди кабинета, переводя взгляд с начспеца на товарища Сергеева, а жену свою как бы не видя, выронил из кулака галстук и, тяжело ступая, вышел из кабинета, неуклюжий и потный. -- Я согласна, -- сказала Таня товарищу Сергееву. Старый сталинист суженными глазами демонстрировал презрение: стратегия, мол, стратегией, а белогвардейская, мол, койка для советской дивчины все равно помойка. Сергеев строго кивнул, сел напротив и протянул Тане руку. Та весело помахала ладошкой перед его носом. Если уж сука, то сука -- пусть видит, какая она веселая, наглая и циничная сучка. Веселая и наглая -- ну и баба, мол, перешагивает через трупы, вот ценный кадр. -- Поздравляю, -- сказала она Сергееву. -- С чем? -- спросил он. -- С успешным началом операции. Для полного успеха не хватает теперь только одной детали -- самого Лучникова. Ну, подавайте мне его, и я тут же ринусь в бой. -- Разве вы не знаете, где сейчас Андрей? -- осторожно спросил Сергеев. -- Уже три дня ни слуху, ни духу, -- сказала Татьяна. -- А вы, Сергеев, выходит, тоже не знаете? Сергеев улыбнулся с привычной тонкостью "мы все знаем", но было совершенно очевидно, что растерян. -- Ай-я-яй, -- покачала головой Татьяна. -- Покололись, кажется? Тут вдруг нервы у разведчика сдали, он даже сделал неопределенное движение к телефону. -- Я вас прошу, Татьяна, вы мне голову не морочьте, -- очень жестким на этот раз тоном заговорил он. -- Вы не можете не знать, где находится ваш любовник. Вы встречаетесь с ним ежедневно. Хотите, я назову все ваши адреса, хотите я... -- Снимочки, что ли, покажете? -- усмехнулась она. -- Выходит, все-таки халтурите, Сергеев, если не знаете, где уже три дня сшивается редактор "Курьера"... -- Машина его возле вашего дома уже три дня, -- быстро сказал Сергеев. -- А самого-то в ней нет, -- засмеялась Татьяна. -- Номер в "Интуристе" он не сдал. -- Но и не появляется там. -- Беклемишеву дважды звонил. -- Откуда? -- истерически завопила Татьяна. Сорвалась. Вскочила и выдала обоим типам по первое число. Они ее утешали, Сергеев даже руки грел -- теперь ведь уже своя, вот только подпись надо здесь поставить... Начспец наливал в стаканчик виски, вновь -- после подписки -- преисполнился отеческими чувствами. А сам Сергеев внутренне немыслимо трепетал -- что теперь будет? Найдем, найдем, конечно же, найдем, где угодно найдем, но как же это произошло такое невероятное -- на три дня упустили из виду!!!
Источник: сайт separat-lib.narod.ru
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
Вебредактор и вебдизайнер Шварц Елена. Администратор Глеб Игрунов.