РЕЛИГИОЗНЫЙ СМЫСЛ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

 

I. Общее в революциях

 

Прежде чем говорить о религиозном смысле русской революции, мы поставим вопрос о религиозном смысле революции вообще. Однако есть ли что-либо типическое и общее для процесса, именуемого революцией? Если это понятие брать в его наиболее первоначальном и общем смысле, то, по-видимому, мы будем иметь дело с чем-то слишком общим и неопределенным и потому неподдающимся той или иной оценке. В сущности, всякий острый исторический кризис, несущий с собою тот или иной «переворот» внутренних государственных отношений, есть революция. В известном смысле и война есть революция. И это особенно ясно на переживаемой нами войне, составляющей с русской революцией одно неразрывное целое. Дворцовые перевороты, например, убийство Павла I, по своим последствиям для жизни государства тоже могут подходить под понятие революции. Очевидно, что о таких разнообразных процессах не может быть высказано какого-либо единого суждения. Но сузим понятие революции, и мы получим уже некоторую определенность, которую в пределах поставленного нами вопроса нам нельзя не подвергнуть особому обсуждению. Мы будем разуметь под революцией ниспровержение народом того или иного государственного строя. Здесь имеются уже некоторые характерные, общие для процессов этого рода черты. Основной такой чертой является особая психология народных масс, чувствующих себя вершителями своей новой исторической судьбы. В революциях того типа, о котором мы говорим, новый строй возникает для народа не как внешняя перемена к лучшему или худшему, как бы дарованная судьбой через посредство тех или иных отдельных лиц, а как некий творческий почин и действие, исходящие от всех и каждого. Этот своеобразный психологический момент некоторого своеобразного «народного самодержавия»,— самодержавия, носителями   которого   являются   тысячи и миллионы,— является чем-то весьма важным и роковым для жизни  народов.  Конечно, можно сказать, что таким распыленным самодержавием является не только революция, как острый процесс переворота, но и всякая стойкая форма народовластия, например, всякая демократическая   республика.   Это  несомненно  так,  однако все же мы должны признать этот момент в революции особенно подчеркнутым, поскольку в ней он переживается   в  особо   резкой   форме.   Народоправство   in  statu nascendi, т. е. в революции, и в тех или иных установившихся уже формах имеет все же далеко не одинаковую психологию не только по остроте переживаний, но даже и по существу, поскольку в установившихся формах  событиями   начинают  управлять  именно  уже  эти сложившиеся формы, сознаваемые каждым-участником как уже некая непреоборимая для него внешность. Но именно в моменты ломки и кризисов стихия народоправства еще бесформенна. В силу этого инстинктам своеволия дается неосуществимый при всяких стойких формах простор. Именно во время революций обманчивый мираж личной автономии в деле общественного устроения для всех и каждого гораздо сильнее и соблазнительнее, чем когда-либо. Этот соблазн своеволия с заразительной быстротой и силой распространяется в революционных мятежах на миллионы душ, до того не помышлявших ни о каких своих правах или, во всяком случае, не сознававших их в себе в качестве реальной силы. Что сказать об этом моменте с религиозной точки зрения? Очевидно, что  в нем именно  мы имеем  наиболее  явное и  резкое нарушение того высшего религиозного принципа жизни, который составляет основу религиозной жизни, как индивидуальной, так и общественной, т. е. ее органическое единство. Революция есть по преимуществу власть множественности над государственным единством, в какой бы форме оно ни выражалось. В ней именно расплавляются   те  спайки,   которые   соединяли  множественность элементов  в стойкие формы  государственности,  и  расплавляются не под влиянием каких-либо внешних формирующих сил, как это бывает в войнах, а именно   под напором  внутренних молекулярных  сил  общественного Целого.  Именно   в эти моменты  множество овладевает целым,   заступая   место   его  формального   и   реального единства.  Это овладение целым  множественностью составляющих его частей образует всегда уже некоторый впоследствии неизгладимый навык самовластия со стороны множественности. Несомненно, что это освобождение множественности от тяготевшей над нею в данный момент формы единства, формы, иногда искаженной и в том или ином отношении ненормальной, может дать временный расцвет жизнедеятельности целого. Однако вместе с этим  расцветом  в  природу  общественного организма внедряется уже неисцелимая склонность к новым овладениям  целым  со стороны  множественности.  Революция— это   процесс,   создающий   неизбежность   своих рецидивов. И каждый такой рецидив является роковым приближением к последнему и непоправимому уже распаду целого на части, т. е. к смерти целого. Мы подчеркиваем, что этот своеобразный динамизм демократического принципа  имеет преимущественное выражение и развитие   именно   в   процессе   революции   и  далеко   не всегда — в стойких формах государственного народовластия. Эти стойкие формы всегда представляют в той или иной  мере лишь обманчивый  мираж демократического начала.   Окристаллизовавшаяся  государственность   всегда налагает те или  иные оковы  на  волю народа  как множественность воль и незаметно для сознания народа подчиняет его принципу целого и его живого единства. В свою очередь, и это единство вовсе не должно непременно иметь свое эмпирическое выражение в лице монарха или того или иного диктатора. Оно может иметь свое осуществление в организации парламента, палаты, той или иной преобладающей партии, вообще в той или иной  окристаллизовавшейся  государственной   конструкции.    Динамика    народовластия    как    действительного овладения государственным целым и его жизнью со стороны составляющей это целое множественности есть некоторое специфическое состояние как бы расплавленности   всяческих   конструкций,   характеризующее   именно революционные периоды в жизни народов. Мы утверждаем,  что,  по  основному  противоречию этой динамики с  высшим  религиозным   принципом  жизни,  она   всегда носит   в   себе   начало «смерти   общественного   целого». В эпохи революций над страной всегда носится призрак смерти, подобно тому как это бывает в процессе всякой тяжелой  болезни.   Революция  есть  опаснейшая   из  болезней   государственного   и   общечеловеческого   целого. Точнее говоря, это даже не болезнь, а некоторая стадия в процессе многих общественных болезней,— именно та стадия, когда жизнь подавляется теми распадами и нарушениями физиологических отправлений, которые уже грозят   смертью.   Однако,   подобно   тому   как   тяжелые болезни зачастую преодолеваются и даже иногда ведут к тому или иному обновлению заболевшего организма, так и революционные процессы сменяются возрождением жизни.   Собственно   духовное   обновление   приносит всякая болезнь, хотя  бы  в  самой примитивной форме в виде того или иного диэтического научения и устрашающего  воздействия  на человеческое благоразумие. Но вместе с тем революции, как и тяжелые болезни, несут свои уже неустранимые последствия, и в них общественный организм делает всегда  некоторый бесповоротный, хотя, быть может, внешне и незаметный шаг к своему последнему пределу. В сущности,  история  вполне подтверждает это на отдельных примерах, из которых самыми поучительными являются крушения древних государственных организмов Греции и Рима. На демократии Афин это особенно ясно видно, в истории же Рима затушевано еще многими   привходящими  обстоятельствами и процессами.

<…>