ЛАРИСА БОГОРАЗ. "Евреи в СССР", №1, 1972г. Раздел "Кто я?"

ЧУВСТВУЮ ЛИ Я СЕБЯ ЧАСТЬЮ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА?

Или ассимилировалась, т.е. ощущаю себя русской? Ответить на первый вопрос мне проще; впрочем, возможно, этот вопрос окажется неглубоким, поверхностным. Я построю его в хронологическом разрезе.

По крови я чистокровная еврейка, моя мать - Брухман, отец - Богораз. Родители родились и выросли в еврейской местечковой среде, но никакой связи ни с еврейской культурой, ни с еврейскими особенностями характера /как они мне представляются/ я у них не вижу. Не знаю как это у них получилось. Еврейскую речь дома я впервые услышала во время войны, когда к маме пришел в гости эвакуированный еврей-западник /т.е. с Зап.Украины/. Он произносил грустные монологи, в которых я улавливала только тональность; мне помнится, что и мама не все понимала - во всяком случае, отвечала ему по-русски.

Язык моего детства - украинский: меня воспитывала няня-украинка. Дома говорили по-русски, а со мной и с няней - по-украински. Я ходила в украинский детский сад. Первая сказка, какую я помню не из книг и потом рассказывала своему сыну - украинская, про Ивасика-Телесика. Очень долго, и в юности, я говорила с заметным украинским акцентом.

До восьми лет я вообще не знала, что есть понятие "национальность". Дома разговоров о национальности не было. Недалеко от нас была еврейская школа, а также армянская, немецкая, две украинских и несколько русских. Меня без разговоров отдали в русскую школу.

В школе я узнала, что я еврейка и этим в нехорошую сторону отличаюсь от многих соучеников; но к тому времени я уже была дочерью "врага народа", и это еще худшее обстоятельство перешибало нехорошую национальность. И без того было чего стыдиться!

Потом, во время войны и после, вопрос о национальности приобрел первостепенное значение. Молва назойливо повторяла слова "евреи".

Одни "евреев убивали, другие выдавали, третьи прятали". А сами евреи "покорно шли в газовые камеры, отсиживались от войны в Ташкенте" и бог весть что еще. "Иван воюет в окопе, а Абрам торгует в рабкоопе". Были герои - Александр Матросов, Николай Гастелло, Вася Теркин, воевавшие на совесть. Но я не помню, чтобы в те годы слышала о воинском подвиге еврея, о восстаниях в гетто, побегах евреев из концлагерей. "Иван спас Абрама, а Абрам бежал прятаться в Ташкент", Ощущение стыда за евреев не снимало то, что мои друзья и знакомые - юноши-евреи, вернувшиеся с войны, воевали не с кривым ружьем: кто пришел без ноги, кто с покалеченной рукой, с осколком в легких. "С одной стороны - героический народ-освободитель, а с другой - всего несколько порядочных парней".

В то время я с вызовом, с показной гордостью, говорила: "я - еврейка". Но гордость эта относилась к собственной смелости - мол, я не боюсь признаться в этом постыдном факте своей биографии; уж хоть тем искупаю трусость моих соплеменников.

Конечно, я к этому времени достаточно была интернационалисткой, чтобы понимать, что нет народов-трусов, как и народов-героев. Но - "Я-то знаю, что я не зерно, а курица, возможно, этого не знает". Не за евреев было стыдно, а стыдно, что все так о них думают. Я тогда ощущала необходимость отгородить себя от характерных, обычно окарикатуриваемых качеств евреев, - и тем подчеркнуть, что все люди одновременно разные и одинаковые, что вот я, еврейка, больше похожа на Иваненко, чем на Рабиновича. Пожалуй, тогда, в 45-46 гг. я больше всего была еврейкой. Но в этот период и мои национальные и антинациональные чувства были поверхностными.

Затем над евреями заметно сгустились тучи: ограничения при приеме в институты, при устройстве на работу, "антикосмополитическая» кампания внезапное исчезновение еврейской культуры и интеллигенции — писателей, актеров, закрытие издательств, театров. Шло к апогею - "делу врачей-убийц".

Все это прямо коснулось и моей семьи: я и Юрий Даниэль не смогли получить работу в московской области /хотя учителя нашей специальности были очень нужны/; многие друзья семьи Даниэлей были арестованы, у нас в доме прятали от уничтожения несколько книг из еврейской библиотеки; в Институт Языкознания меня не взяли даже лаборанткой /"нам нужны носители языков народов СССР," - сказал мне замдиректора по науке/.

Вот тогда началось активное самоопределение евреев - во всяком случае, моего поколения. Некоторые старались найти формальные основания считаться русским или хотя бы детям записать русскую национальность. Другие - я знаю несколько таких случаев, - наоборот, записывались евреями из чувства протеста. Очень многие испытали прилив национальной гордости - и нередко в гипертрофированном виде /"евреи самые умные, самые способные, самые талантливые"/. Такого рода обоснования национальной гордости кого бы то ни было - евреев или великороссов - всегда были чужды и непонятны мне: каким образом добавляет людям достоинства то обстоятельство, что Лев Толстой - русский? Или, что Михаил Ботвинник - еврей? Или даже, что мой дедушка - великий ученый? Ведь не я же!

В моем национальном самоопределении несчастья евреев сыграли скорее отрицательную роль. Логика моих ощущений была приблизительно такой: "Вы хотите, чтобы я вспомнила и помнила всегда, что я еврейка; вы хотите, чтобы я, во что бы то ни стало, почувствовала себя еврейкой - так нет же! Это вы можете зачислить меня в ту или иную рубрику в зависимости от записи в паспорте - меня вы этим не спровоцируете. Я - это я, для меня - никаких рубрик!"

Пожалуй, кампания 50-х гг. была последним внешним эпизодом, влиявшим на мое внутреннее национальное ощущение. В дальнейшем появилась потребность осознать себя вне зависимости от чьих бы то ни было воздействий извне. Поэтому на этом месте я прерву хронологическое изложение и обращусь к синхроническому плану.

Кто я есть сейчас, кем себя ощущаю? К сожалению, я не чувствую себя еврейкой. Я понимаю, что у меня есть безусловная генетическая общность с еврейством.

Предполагаю, что она сказывается в психическом типе, в способе мышления и деятельности. Но эта общность так же мало помогает мне ощутить свою принадлежность к еврейству, как сходство внешних черт, - видимо, недостает более глубокой — или более общей — общности языка, культуры, истории, традиции; даже, может быть, впечатлений, неосознанно воспринимаемых органами чувств: того, что видит вокруг глаз, слышит ухо, чувствует кожа. По всем этим свойствам я русская.

Мне привычны цвет, запах, шелест русской природы, как и русской речи, ритмы русского стиха. Все остальное воспринимается мною как чужое. Даже Крым для меня - экзотика, раздражающая чувства. Даже О. Мандельштам или Бродский для меня не внятны и кажутся не русскими поэтами /как, впрочем, и Маяковский/. Французская история тоже кажется мне экзотической, - а русская затрагивает не только сознание, но и сердце; я ее кожей чувствую.

И при всем том - нет, я не русская. Я чужая сегодня в этой стране. Может быть, я не так все это чувствую, но так осязаю; может быть, тут работает тот самый генотип, который, хотя и не помогает мне стать еврейкой, но препятствует общности с так называемым, русским народом?..

Думаю, что дело не в этом. Среди людей, для которых существенны те же ценности, что и для меня, я вижу сейчас ту же неопределенность, те же попытки определить себя вне русского народа, независимо от их национальности, обозначенной в паспорте. Одни пытаются связать себя с культурой Молдавии, другие с бытом Литвы, третьи "могут жить только в Коктебеле". Я слышала даже о еврее, настолько проникшемся духом африканских негров, что он стал чувствовать себя негром и мечтает об отъезде на свою "Родину". Тот же, кто хочет остаться русским, - вы послушайте, о чем он говорит и пишет /сейчас так много появилось славянофильствующих изданий и авторов/: о возрождении народа; о спасении народа; о своем мессианстве. Никто из них не говорит о своем сегодняшнем, с народом как он есть, единстве, о взаимной общности.

Я - для себя - не верю ни в какое "возрождение и спасение" русского народа. Т.е. я хочу сказать, что эта идея не воодушевляет меня ни на какое действие. Я вижу распад и разброд моей среды. Я не верю, что Литва, Коктебель и Польша могут стать моей духовной Родиной.

Сомневаюсь, чтобы духовной Родиной для меня мог стать Израиль, - для этого я должна была бы переродиться.

Мне остается крайне грустное чувство: я — человек без Родины, без нации, без своей среды. Где бы я ни была - мне остается "непонимаемой быть встречным". Думаю, что это не только моя судьба. То же, мне кажется, относится и к большей части русской /здесь это только географическое определение/ интеллигенции, если не считать тех, кто верит в свое мессианство.

Но я не хотела бы такой судьбы для своих детей и внуков. Я хотела бы, чтобы они знали свою национальность по крови и по духу — и признаваемы были ею, этой национальностью, своими, а не попрошайками Христа ради.