ДАВАЙТЕ НЕГРОМКО, ДАВАЙТЕ ВПОЛГОЛОСА

Юлий КИМ: «К сожалению, у нас нет опыта общественной борьбы, длительного и грамотного сопротивления»

Пахло земляникой и выхлопными газами. Я стоял у дома Юлия Кима возле станции метро «Площадь 1905 года» и, ожидая условленного часа, думал о контрастах нашей сегодняшней жизни. Классик с мальчишеской фигурой об этом хорошо знает. «Вам подобный контраст слишком кажется част, а для нас он обычная вещь» — это ведь не только про землянику со смогом. А вообще «у летнего времени должен быть свой собственный аромат, и это время течет сквозь пальцы», как бы он мог сказать, собираясь на дачу, но как вежливый человек и давний друг «Новой» отказать во встрече не мог.
       Подгадывать под какую-то дату не требовалось, хотя в процессе разговора таковые легко и обнаружились: иначе и не могло быть, если учесть, что период активной творческой жизни Юлия Черсановича Кима, поэта, композитора и драматурга, страшно сказать, лет пятьдясят точно уже длится (с учетом студенческих капустническо-стенгазетных времен в легендарном Московском пединституте). Поэтому прочитать или пересмотреть «всего Кима» практически невозможно. Если в год сочинялось всего по десять песен, а в три — по пьесе или киносценарию… Пьесы, впрочем, начались после 68-го, когда никакого Кима в программках и титрах не стояло, а стояло «Ю. Михайлов», который прикрыл запрещенного «Ю. Кима» и просуществовал целых 16 лет, оставшись в памяти народной как автор почти легендарный и ныне «воскрешенный» в прелестной книге автобиографической прозы «Однажды Михайлов».
       Михайлов — однажды, Ким — всегда. Его и знают все, даже не зная, потому что все смотрели «Бумбараша», «Обыкновенное чудо» и «Двенадцать стульев», слышали и, может быть, даже пели «Губы окаянные» и иные ставшие народными песни, на худой конец, если брать совсем уж молодое поколение, до одури заслушивались шлягерами из российского варианта мюзикла «Собор Парижской Богоматери», ибо автор либретто — тоже Ким, хотя и не только он.
       Весь этот вал в голове не уместить, да и волновало меня другое. Я собирался разговаривать с Юлием Черсановичем о том, что им уже написано. Про наши времена в том числе. Ну хотя бы вот это: «Под барабанный грохот суеты весьма уютно засыпает совесть…». Слишком многое у Кима становится пугающе актуальным и почти крамольным, но задумываться об этом легкомысленному мудрецу, слава Богу, особо некогда.
       Во всяком случае, я так думал.

       Что нужно, кроме солнца и свободы

       — Юлий Черсанович, сейчас на концертах вы получаете записки?
       — Конечно. Моя дочь аккуратно их собирает. Не знаю, зачем — мне кажется, что ее больше интересуют именно вопросы, нежели папины ответы.
       — Встречаются такие, на которые трудно ответить по причине их остроты?
       — Ответить я порой не могу по причине недостаточной осведомленности. Что касается всего остального, то с горбачевских времен никакой внутренней цензуры нет и никакие «такие» вопросы не смущают. Боязнь репрессий за свободное слово у меня лично отсутствует.
       — Может быть, это от снисходительного отношения к камерному жанру, каким, в сущности, авторская песня и является, и поборникам новой идеологической чистоты просто некогда такими мелочами заниматься?
       — Естественно, к прессе и ТВ другое отношение. Был я в прямом эфире не помню на каком радио. Речь шла о песнях, о кино и театре, но как-то все незаметно съехало к общественно-политической жизни. Идем после передачи по коридору с молоденькой режиссершей, и тут хлопаю себя по лбу — я же про Чечню забыл сказать! «И хорошо, что забыли, — облегченно вздыхает режиссерша. — Иначе завтра бы я уже здесь не работала».
       И таким повеяло на меня холодком застойных времен…
       Понятно, что нынешняя власть мечтает прибрать к рукам все, что обозначается нелюбимой мной аббревиатурой СМИ, и многое сделала для возвращения «благословенных времен», особенно в телеэфире. Но даже с учетом этих попыток добиться тотального контроля теперешний уровень гласности несоизмерим с тем, что было четверть века назад. Мы очень быстро привыкли к хорошему. А ведь если представить, что Брежнев на минуточку взглянул — пусть на программу «Время» нынешнего абсолютно прокремлевского ОРТ, — то легко вообразить, чем бы этот просмотр обернулся для авторов и ведущих.
       Непосредственно за взгляды и высказанное мнение сейчас не сажают. Может быть, это главная составляющая сегодняшнего времени.
       — Наверное, стоит добавить: «пока не сажают»…
       — Есть порог, который, думаю, уже не переступить — в силу того что Российское государство попало в орбиту жизненно необходимых для него отношений с цивилизованным миром. Уже Брежнев не мог полностью игнорировать его мнение (что замечательно сыграло на руку нашему диссидентскому движению), не говоря уже о новых вождях. Ну хорошо, придет на смену Путину кто-то другой, тот же Рогозин с его популистским национализмом, — ему те же проблемы придется решать и «встроенность» в мир учитывать.
       Есть всемирная гласность, с которой необходимо считаться. Дураков нема, идти на конфронтацию невыгодно — из самых что ни на есть меркантильных соображений.
       — То есть уже можно говорить о системе противовесов?
       — Со стороны внешнего мира — безусловно.
Только приметы
       — Но с оппозицией внутренней как-то все у нас не складывается, плоховато с этими противовесами…
       — Какие-то приметы то там, то тут появляются. Вот о мощном движении учителей, признаться, узнал только из «Новой газеты». Оказывается, три миллиона подписей — и это замечательно. Понимаю, что сильные протестные явления начинаются с экономических лозунгов…
       — Как зачаток настоящих, а не прогосударственных профсоюзов?
       — Да, профсоюзов, и это тоже очень важно. Вспомните старый замечательный фильм Дамиано Дамиани «Признание комиссара полиции прокурору республики» и «профсоюзную» историю в нем: принес человек стол на площадь, встал на него, призвал к сопротивлению — и вперед! Вот такого у нас мало. У нас вообще очень слабо развито движение снизу. Те же профсоюзы больше контролируются государством, чем низами. Поэтому и пенсионерам, от безысходности перекрывающим дороги, я, как и учителям, тоже аплодирую — хоть какой-то протест против государственного беспредела.
       — А нацболам аплодируете?
       — Нет. Я их не приветствую по одной простой причине: за ними стоит Лимонов с его абсолютно популистской идеологией и личными амбициями. Не вижу в нем лидера с идеологией и мощной программой.
       Новая оппозиция у нас только вызревает.
       — Вы ее видите?
       — Конечно. В том же «Комитете-2008» или в «ЯБЛОКЕ», за которое традиционно голосую. Но, к сожалению, перспективы за ними не вижу. Потому что ощущаю общее, разлитое в воздухе желание чего-то нового, с новой харизмой.
       Пример для меня — Комитет солдатских матерей как организация, возникшая снизу, отважная и независимая.
       — Но и на нее пытаются давить, каким-то образом дискредитировать и приручить в конце концов…
       — Еще бы не пытались! Это же государство — условия могут меняться, но желание подмять остается неизменным. Чего только не хотелось ему оседлать — ту же авторскую песню, к примеру, через комсомол в свое время пыталось сделать ручной. Но ничего не получилось, потому что такую вольницу задавить можно было только методами сталинского террора. Самиздат в конце концов подмяли, а магнитиздат уже не смогли.
       Жаль, что всего один раз смог выбраться на знаменитый Грушинский фестиваль. Могучее было впечатление.

       Россия, матерь чудная

       — Вам же не приходило в голову в годы учительства протестовать против низкой зарплаты, а песни, за которые могли привлечь, вы уже писали, и письма протеста подписывали, и еще много чего натворили…
       — Тут все просто: мы находимся, как кто-то хорошо сказал, на стадии перехода от культуры тюрьмы к культуре свободы.
       Тюремная культура предполагает сравнительно равное распределение благ. Учительство во времена оны от безденежья страдало наравне со всеми. На жизнь и даже какие-то накопления при зарплате в диапазоне от 120 до 220 рублей хватало.
       Наше протестное движение, пиком которого были диссиденты, строилось в огромной и даже решающей степени на отсутствии свободы слова. Мы задыхались от безгласия и решали задачу обрести голос. Это породило и самиздат, и магнитиздат, и «Хронику текущих событий», и массу процессов.
       — Не это ли стремление жить высокими идеалами привело в конце концов к нашей неготовности бороться (уже в совершенно новых условиях) за права социальные?
      — Это просто другая проблема, с которой столкнулось все население, в том числе его активная мыслящая часть, после того как страна вошла в первый такой поворот во всей многовековой российской истории. Россия не могла избежать общей судьбы, должна была попытаться в конце концов стать частью общемирового процесса — и ринулась во все это с присущей ей широтой души и безответственности. Что такое воля, Россия знает. Что такое свобода — нет. Знаменитая формула Ельцина «берите столько суверенитета, сколько сможете» была понята именно как универсальный инструмент, причем не только по отношению к суверенитету. Начался страшно беспардонный (и санкционированный государством!) дележ, в первых рядах которого оказались, естественно, чиновники как обладающие административным ресурсом и люди активного риска, в том числе бизнесмены, а также (в значительной степени) криминал. На сегодня уже вполне оформились активно паразитирующие сословия (в том числе расплодившиеся в невероятном количестве «внутренние вооруженные силы», возникшие как реакция на беспредел, но на деле присоединившиеся к дележу). Вот они-то и пользуются в первую очередь плодами этого самого переходного периода.
       Пожалуй, только Россия может похвастаться такими чертами в своем освоении свободы, которые я для себя выделяю.
       Первая, которая меня все время потрясала (да и сейчас потрясает), — это то, с какой легкостью государство либо работодатель не платят людям зарплату. По полгода и даже больше; при этом люди ходят на работу и должны как-то существовать. Ни одна страна, ни один народ такого бы не выдержали — наш же, увы… Неслыханное долготерпение — ведь даже при рабовладельческом строе с рабами так не обращались…
       Вторая черта — почти полное отсутствие обратной связи между властью и обществом. Каждый номер «Новой газеты» можно нести в прокуратуру и заводить уголовное дело на то или иное должностное лицо...
       Какая-то связь, безусловно, есть: более чем уверен, что кремлевские аналитики самым внимательным образом изучают прессу, тем более ярко оппозиционную (каковой, как я понимаю, немного). Но реакции не чувствуется — ни личностной, ни государственной. Другой бы после вопиющих фактов в отставку подал или покорно в тюрьму пошел (как недавно с высоким чином в Южной Корее было), но только не у нас.

       Они начнут с доверчивых оленей

       — Может, плюнуть на все и как-то приспособиться, переждать, в конце концов?
       — Не получится, достанут. При наших вроде как либеральнейших законах и видимой свободе (это свобода бескультурья, а не культура свободы), как только человек начинает поднимать голову, на него обрушиваются и государство в самых разнообразных проявлениях, и «сопутствующие» силы.
       Что такое процесс против «ЮКОСа», как не борьба власти с активным бизнесом, передел собственности в свою пользу? Только так я это и рассматриваю. Непосредственно суд над Ходорковским и Лебедевым был демонстрацией всесилия государства и нашей общей беспомощности перед этим всесилием. Могу представить, что по логике обвинений там много правды. Но то, что «правда» применялась избирательно и вне контекста времени, совершенно очевидно. И таким образом она обернулась подлостью.
       К сожалению, у нас нет опыта общественной борьбы, опыта сознательного, длительного и грамотного сопротивления — впрочем, возможного только в условиях естественного взаимодействия государства и общества.
       — Получается замкнутый круг?
       — Отчасти так. Вот слушал я недавно выступление Александра Исаевича Солженицына. Допускаю, что многие вздыхали, кто-то, может, и посмеивался, когда он опять твердил о земском устройстве как о единственно спасительном для России… Я, честно говоря, сам к этому относился как к утопии, но, возможно, за ней просматривается важнейшая идея. Демократия, идущая снизу, есть необходимое условие культуры государственного самочувствия.
       С этим у нас совсем плохо.
       — Зато хорошо с вертикалью власти.
       — Укреплять вертикаль — значит повышать собственную ответственность и замыкать все на себе. С этой точки зрения я не очень представляю, как Владимир Путин будет управляться. Я вообще не очень представляю, в центре игралища каких сил он находится, поэтому не могу поставить ему ту или иную отметку.
       С Чечней он поступил так, как должен был поступить любой имперский политик. Но второй войне уже шесть лет, и конца не видно. Да, Путин чеченизировал процесс. Но то, что там сейчас происходит, — это и не контртеррористическая операция (карательная экспедиция ею и не может быть), и не борьба за независимость Чечни. Это страшная кровавая схватка сил, преследующих свои корыстные интересы. Так я себе это представляю.
       Параллели с арабо-израильским конфликтом, о котором я знаю не умозрительно, здесь совершенно неуместны.
Зачем былое ворошить
       — Юлий Черсанович, как вы отнесетесь к непристойному предложению — ну, к примеру, за миллион долларов написать гимн для движения «Наши»?
       — Так и отнесусь. Я к ним не приглядывался, но судя по всему — это произведение нашего государства, и дела с этим произведением иметь не хочу. Тем более что вы упомянули про гимн. Одна из непростительных ошибок нынешнего президента — возвращение гимна СССР в его слегка подправленном михалковском варианте. Он сам расписался в том, что является прямым продолжателем советских традиций. Мягко говоря, это было недальновидно.
       Так вот о «заказе» — песен по политическим заказам никогда не писал. Крамольные — сочинял. Да и то с перестройкой прекратил. Хотя как раз тогда иные барды так и кинулись клеймить партию и правительство. А я перестал.
       — Ваших крамольных и на нынешние времена хватает…
       — Что поделать, если власть привыкла повторяться.
       — Все советское так уж и плохо? Понимаю, что рецидивы положительными быть не могут, и все же…
       — Единственное, с чем бы я согласился, — это с возвращением всероссийской…
       — …кухни, на которой снова все соберемся?
       — Нет, пионерской организации. Ее аналога, конечно. Чтобы дети играли, и я даже представляю во что: в бардовскую «Бригантину». С походами, кострами, романтикой, песнями…
       — Такие скауты на наш манер?
       — Не скауты. Альбатросы. Тельняшки, бескозырки, ленточки — да, в чем-то артековский вариант.
       — А какого цвета будут галстуки в этом случае? У скаутов, кажется, синие.
       — Пусть бело-синие будут, в цвета Андреевского флага…
       — Юлий Черсанович, слышу, заговорил в вас камчатский романтик… Где мы в наше-то время найдем столько юлийкимов, молодых талантливых бессребреников? Да если и найдутся — подомнут все под себя новые молодежные вожди с руководящей линией партии…
       — Ну почему же. Не при старом режиме живем.
       — У вас есть замечательная песня-анекдот про одного из первых российских драматургов Василия Капниста — о том, как он в течение пяти актов представления его новой пиесы успел быть и сосланным, и возвращенным, и возвеличенным. С вами ничего такого не случалось?
       — Дайте подумать… Пожалуй, нет. По аналогии могу разве что вспомнить, как пять с небольшим лет назад В.В. Путин еще в качестве и.о. президента вручал мне в Екатерининском зале Кремля Государственную премию имени Булата Окуджавы. Тогда в ответном слове я и сказал по поводу происходящего, что времена переменились…
       — А сейчас не пора ли возвращать на свет божий Юлия Михайлова?
       — Не пора. Надеюсь, что и не придется. Расстался я с ним после статьи Булата Окуджавы «Запоздалый комплимент», вышедшей в апреле 85-го в «Литературке».
       — Тогда с двадцатилетием вас, Юлий Черсанович!

        …И проснулся во мне бывший завлит, когда открыл подаренный томик пьес и перечитал «Сказки Арденнского леса», навеянные Киму Шекспиром и эпохой конца 60-х — начала 80-х и оставившие по себе легенду о спектакле Петра Наумовича Фоменко на Малой Бронной, снятом после шестого представления. Хоть сейчас бери и ставь. С некоторыми сокращениями, впрочем.
       Автор так или иначе воплощается во всех персонажах, но в «Сказках» Ким — это и лесной философ Жак, и Шут. Ибо Шут-актер удивляется, глядя на Жака: «вот невидаль — печальный весельчак…», а тот в свою очередь завидует лицедею.
       Юлий Ким никому не завидует, объединяя оба начала и смотря на наше время… Ну как Жак и Шут одновременно: «Казалось бы, такой хороший лес: и кров, и пища. Деньги не нужны, взаимное согласье вместо власти. Нет повода для розни и вражды — есть только все условия для счастья. А мы?». Общий вздох.
       Это ремарка из пьесы.
       Кстати, работает он сейчас вместе с композитором Владимиром Дашкевичем над оперой «Ревизор».

       Владимир МОЗГОВОЙ
       30.06.2005

Оставьте, пожалуйста, свой отзыв

Вебредактор и вебдизайнер Шварц Елена. Администратор Глеб Игрунов.