Автор: Борис и Аркадий Стругацкие
Название: Гадкие лебеди
Период появления в самиздате: 1966 - 1974 гг.
10. Глава десятая Виктор вернулся в гостиницу на следующий день после завтрака. На пропитание Диана сунула ему в руку берестяной туесок: Росшеперу прислали из столичной оранжереи полпуда клубники, и Диана здраво рассудила, что Росшеперу, при всей его аномальной прожорливости, с такой массой ягод в одиночку не управиться. Мрачный швейцар отворил перед Виктором дверь, Виктор угостил его клубникой, швейцар взял несколько ягод, положил их в рот, пожевал, как хлеб и сказал: -- Щенок-то мой, оказывается заводилой у них там был. -- Ну что уж Вы так, -- сказал Виктор. -- Он славный парнишка. Умница и воспитан хорошо. -- Так уж драл я его! -- Сказал швейцар, приободрившись. -- Старался... -- Он снова помрачнел. -- Соседи заедают, -- сообщил он. -- А я что? Я ж не знал ничего... -- Плюньте на соседей, -- посоветовал Виктор. -- Это же они от зависти. Мальчишка у Вас прелесть. Я, например, очень рад, что моя дочка с ним дружит. -- Ха! -- Сказал швейцар, вновь приободрившись. -- Так может еще породнимся? -- А что же, -- сказал Виктор. -- Очень даже может быть. -- Он представил Бол-Кунаца. -- Отчего же... Посмеялись по этому поводу, пошутили. -- Стрельбы вчера не слыхали? -- Спросил швейцар. -- Нет, -- сказал Виктор. -- А что? -- А так получилось, -- сказал швейцар, -- что, значит, когда мы все разошлись, кое-кто, значит, не разошелся, подобрались-таки отчаянные головы, разрезали проволоку и -- внутрь. А по ним из пулеметов. -- Сам я не видел, -- сказал швейцар. -- Люди рассказывают. -- Он осторожно огляделся по сторонам, поманил к себе Виктора и сказал ему шепотом на ухо: -- Тэдди наш там оказался, подранили его. Но ничего, обошлось. Дома сейчас отлеживается. -- Обидно, -- пробормотал Виктор, расстроившись. Он угостил клубникой портье, взял ключ и поднялся к себе. Не раздеваясь, набрал номер Тэдди. Сноха Тэдди сообщила, что все в общем ничего, прострелили ему мякоть, лежит на животе, ругается и сосет водку. Сама же она нынче собирается в дом встречи проведать сына. Виктор попросил передать Тэдди привет, пообещал зайти и повесил трубку. Надо было еще позвонить Лоле, но он представил себе этот разговор, упреки, вскрики, и звонить не стал. Снял плащ, поглядел на клубнику, спустился на кухню и выпросил бутылочку сливок. Когда он вернулся, в номере сидел Павор. -- Добрый день, -- сказал Павор, ослепительно улыбаясь. Виктор подошел к столу, высыпал клубнику в полоскательницу, залил сливками, засыпал сахарным песком и съел. -- Ну, здравствуйте, здравствуйте, -- сказал он мрачно. -- Что скажете? Смотреть на Павора ему не хотелось. Во-первых, Павор был сволочь, а, во-вторых, неприятно, оказывается, смотреть на человека, на которого донес. Даже если он и сволочь, даже если ты донес из самых безукоризненных соображений. -- Слушайте, Виктор, -- сказал Павор. -- Я готов извиниться. Мы оба вели себя глупо, но я -- в особенности. Это все от служебных неприятностей. Искренне прошу извинения. Мне было бы чертовски неприятно, если бы мы с Вами рассорились из-за такой ерунды. Виктор помешал ложечкой в клубнике со сливками и стал есть. -- Ей-богу, до того мне в последнее время не везет, -- продолжал Павор, -- весь мир обругал бы. И ни сочувствия тебе ни от кого, ни поддержки; бургомистр этот, скотина, завлек меня в грязную историю. -- Господин Сумман, -- сказал Виктор. -- Перестаньте ваньку валять. Притворяться Вы умеете хорошо, но я, к счастью Вас раскусил, и наблюдать Ваши артистические таланты не доставляет мне никакого удовольствия. Не портите мне аппетит, ступайте себе. -- Виктор, -- произнес Павор укоризненно. -- Мы же взрослые люди. Нельзя же придавать столько значения застольной болтовне. Неужели же Вы вообразили, будто я действительно исповедую ту чушь, которую молол? Мигрень, неприятности, насморк... Ну что Вы хотите от человека? -- Я хотел бы, чтобы человек не бил меня со спины кастетом по черепу, -- объяснил Виктор. -- А если уж бьет -- бывают обстоятельства -- то чтобы не разыгрывал потом друга-приятеля. -- Ах вот Вы о чем, -- сказал Павор задумчиво. Лицо у него словно осунулось. -- Слушайте, Виктор, я Вам все объясню. Это была чистая случайность... Я понятия не имел, что это Вы. И потом. Вы же сами говорите, что бывают обстоятельства. -- Господин Сумман, -- сказал Виктор, облизывая ложку. -- Я всегда недолюбливал людей Вашей профессии. Одного я даже застрелил -- он был очень смелый в штабе, когда обвинял офицеров в нелояльности, но когда его послали на передовую... В общем, убирайтесь. Однако Павор не убрался. Он закурил сигарету, положил ногу на ногу и откинулся в кресле. Ну понятно -- здоровый мужик, и дзюдо, наверное, знает, и кастет у него есть... Хорошо бы разозлиться сейчас. Что он, в самом деле, мне лакомство портит... -- Я вижу, Вы много знаете, -- сказал Павор. -- Это плохо. Я имею в виду -- для Вас. Ну, ладно. Во всяком случае, Вы не знаете, что я самым искренним образом уважаю Вас и люблю. Ну, не дергайтесь и не делайте вид, что Вас тошнит. Я говорю серьезно. Я с удовольствием готов выразить сожаление по поводу инцидента с кастетом. Я даже признаюсь, что знал, кого бью, но мне ничего не оставалось делать. За углом валяется один свидетель, теперь Вы приперлись... В общем, единственное, на что я мог бы пойти, это треснуть Вас по возможности деликатно, что я и сделал. Приношу самые искренние извинения. Павор сделал аристократический жест. Виктор смотрел на него с каким-то даже любопытством. Что-то в этой ситуации было свежее, неиспытанное и труднопредставляемое. -- Однако, извиняться за то, что я -- работник известного Вам департамента, -- продолжал Павор, -- я не могу, да и не хочу в общем-то. Не воображайте, пожалуйста, будто у нас там собрались сплошные душители вольной мысли и подонки-карьеристы. Да, я -- контрразведчик. Да, работа у меня грязная. Только работа всегда грязная, чистой работы не бывает. Вы в своих рамках изливаете подсознание, либидо свое пресловутое, ну, а я -- по-другому... Подробности я Вам рассказывать не могу, но Вы, наверное, сами обо всем догадываетесь. Да, слежу за лепрозорием, ненавижу этих мокрецов, боюсь их, и не только за себя боюсь, за всех боюсь, которые хоть чего-то стоят. За Вас, например. Вы же ни черта не понимаете. Вы -- вольный художник, эмоционал, ах, ох, -- и все разговоры. А речь идет о судьбе системы. Если угодно -- о судьбе человечества. Вот Вы ругаете господина президента -- диктатор, тиран, дурак... А надвигается такая диктатура, какая Вам, вольным художникам и не снилась. Я давеча в ресторане много чепухи наговорил, но главное зерно верно: человек -- животное анархическое, и анархия его сожрет, если система не будет достаточно жесткой. Так вот, Ваши любезные мокрецы обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека уже не останется. Вы этого не понимаете. Вы думаете, что если человек цитирует Зурзмансора или Гегеля, то это -- о! А такой человек смотрит на Вас и видит кучу дерьма, ему Вас не жалко, потому что Вы и по Гегелю дерьмо, и по Зурзмансору тоже дерьмо. Дерьмо по определению. А что за границами этого дерьма -- определения -- его не интересует. Господин президент по природной своей ограниченности -- ну, облает Вас, ну, в крайнем случае, прикажет посадить, а потом к празднику амнистирует от полноты чувств и еще обедать к себе пригласит. А Зурзмансор поглядит на Вас в лупу, проклассифицирует: дерьмо собачье, никуда не годное, и вдумчиво, от большого ума, то всеобщей философии, смахнет тряпкой в мусорное ведро и забудет о том, что Вы были... Виктор даже есть перестал. Странное было зрелише, неожиданное. Павор волновался, губы у него подергивались, от лица отлила кровь, он даже задыхался. Он явно верил в то, что говорил, в глазах у него ужасом застыло видение страшного мира. Ну-ну, сказал себе Виктор предостерегающе. Это же враг, мерзавец. Он же актер, он же тебя покупает за ломанный грошик... Он вдруг понял, что насильно отталкивается от Павора. Это же чиновник, не забывай. У него по определению не может быть идейных соображений -- начальство приказало, вот он и работает на компот. Прикажут ему защищать мокрецов -- будет защищать. Знаю я эту сволочь, видывал... Павор взял себя в руки и улыбнулся. -- Я знаю, что Вы думаете, -- сказал он. -- По Вашей физиономии видно, как Вы пытаетесь угадать: чего ко мне этот тип пристал что ему от меня нужно, а вот представьте себе, ничего мне от Вас не нужно. Искренне хочу предостеречь Вас, искренне хочу, чтобы Вы разобрались, чтобы Вы выбрали правильную сторону... -- Он болезненно оскалился. -- Не хочу, чтобы Вы стали предателем человечества. Потом спохватитесь -- да будет поздно... Я уже не говорю о том, что Вам вообще нужно отсюда убраться, я и пришел-то к Вам, чтобы настоять на этом. Сейчас наступают тяжелые времена, у начальства приступ служебного рвения, кое-кому намекнули, что, мол, плохо работаете, господа, порядка нет... Но это ладно, это чепуха, об этом мы еще поговорим. Я хочу, чтобы Вы в главном разобрались. А главное -- это не то, что будет завтра. Завтра они еще будут сидеть у себя за проволокой под охраной этих кретинов... -- Он опять оскалился. -- А вот пройдет десяток лет... Виктор так и не узнал, что произойдет через десяток лет. Дверь номера открылась без стука, и вошли двое в одинаковых серых плащах, и Виктор сразу понял, кто это. У него привычно екнуло внутри, и он покорно поднялся, чувствуя тошноту и бессилие. Но ему сказали "Сядьте", а Павору сказали "Встаньте". -- Павор Сумман, Вы арестованы. Павор, белый, даже какой-то синевато-белый, как обрат, поднялся и хрипло сказал: -- Ордер. Ему дали посмотреть какую-то бумагу, и пока он глядел в нее невидящими глазами, взяли под локти, вывели и затворили за собой дверь. Виктор остался сидеть, весь обмякнув, глядя в полоскательницу и повторяя про себя: пусть жрут друг друга, пусть жрут друг друга... Он все ждал, что на улице зашумит машина, стукнут дверцы, но так ничего и не дождался. Потом он закурил, и, чувствуя, что не может больше сидеть здесь, чувствуя, что нужно с кем-то поговорить, как-то рассеяться, или, по крайней мере, выпить с кем-нибудь водки, вышел в коридор. Интересно, откуда они узнали, что он у меня. Нет, совсем не интересно. Ничего интересного в этом нет... На лестничной площадке маячил долговязый профессионал. Было так непривычно видеть его одного, что Виктор огляделся -- и точно: в углу на диване сидел молодой человек с портфелем и разворачивал газету. -- А, вот он сам, -- сказал долговязый. Молодой человек посмотрел на Виктора, поднялся и принялся складывать газету. -- Я как раз к Вам, -- сказал долговязый. -- Но раз уж так получилось, пойдемте к нам, там спокойнее... Виктору было все равно, куда идти, и он покорно поплелся на третий этаж. Долговязый долго отпирал дверь триста двенадцатого номера. У него была целая связка ключей, и он, кажется, перепробовал все; тем временем Виктор и молодой человек в очках стояли рядом, и у молодого человека было скучающее выражение лица, а Виктор думал, что было бы, если бы дать ему сейчас по башке, выхватить портфель, и помчаться по коридору. Потом они вошли в номер, и молодой человек сейчас же ушел в спальню, налево, а долговязый сказал Виктору: "Одну минуточку", и удалился в спальню направо. Виктор присел за стол красного дерева и стал водить пальцем по шершавым кругам, оставленным на полированной поверхности стаканами и рюмками. Кругов этих было множество, со столом не церемонились и не смотрели, что он красного дерева, на него клали горящие сигареты и, по крайней мере, один раз стряхнули авторучку. Потом из спальни снова вышел молодой человек, на этот раз без портфеля и без пиджака, в домашних шлепанцах, с газетой в одной руке и с полным стаканом в другой. Он сел в свое кресло под торшером, и сейчас же из спальни появился долговязый с подносом, который он тут же поставил на стол. На подносе стояла початая бутылка скоча, стакан и лежала большая квадратная коробка, обтянутая синим сафьяном. -- Сначала формальности, -- сказал долговязый. -- Хотя нет, подождите, сначала второй стакан. -- Он огляделся, взял с письменного столика стаканчик для карандашей, заглянул в него, подул и поставил на поднос. -- Итак, формальности, -- сказал он. Он выпрямился, опустил руки по швам и строго выкатил глаза. Молодой человек отложил газету и тоже встал, скучающе глядя в сторону. Тогда Виктор тоже поднялся. -- Виктор Банев! -- Провозгласил долговязый казенно-возвышенным голосом. -- Милостивый государь! От имени и по специальному повелению господина президента я имею честь вручить Вам медаль "Серебряный трилистник второй степени" в награду за особые заслуги, оказанные Вами департаменту, который я удостоен здесь представлять! Он раскрыл синюю коробку, торжественно извлек из нее медаль на белой муаровой ленточке и принялся пришпиливать ее к груди Виктора. Молодой человек разразился вежливыми аплодиментами. Потом долговязый вручил Виктору удостоверение и коробку, пожал Виктору руку, отступил на шаг, полюбовался и тоже похлопал в ладоши. Виктор, чувствуя себя идиотом, тоже похлопал. -- А теперь это надо обмыть, -- сказал долговязый. Все сели. Долговязый разлил виски и взял себе стаканчик для карандашей. -- За кавалера "Трилистника"! -- Провозгласил он. Все снова встали, обменялись улыбками, выпили и снова сели. Молодой человек в очках тут же взял газету и закрылся ею. -- Третья степень у Вас, кажется, была, -- сказал долговязый. -- Теперь Вам еще первую, и будете полным кавалером. Бесплатный проезд и все такое. За что третью схватили? -- Не помню, сказал Виктор. -- Было там что-то такое, убил, наверное, кого-нибудь... А, помню. Это за Китчиганский плацдарм. -- О! -- Сказал долговязый и снова разлил виски. -- А я вот не воевал. Не успел. -- Вам повезло, -- сказал Виктор. Они выпили. -- Между нами говоря, не понимаю, за что мне дали эту штуку. -- Я же сказал: за особые услуги. -- За Суммана, что ли? -- Произнес Виктор, горестно усмехаясь. -- Бросьте! -- Сказал долговязый. -- Вы же важная персона. Вы же там, в кругах... -- Он неопределенно помахал пальцем возле уха. -- В каких там кругах... -- Сказал Виктор. -- Знаем, знаем! -- Лукаво закричал долговязый. -- Все знаем! Генерал Пферд, генерал Пукки, полковник Бамбарха... Вы -- молодец. -- В первый раз слышу, -- сказал Виктор нервно. -- Начал это дело полковник. Никто, сами понимаете, не возражал -- еще бы! Ну, а потом генерал Пферд был на докладе у президента и подсунул ему представление на Вас... -- Долговязый засмеялся. -- Потеха, говорят была. Старик заорал: "Какой Банев? Куплетист? Ни за что!" Но генерал ему эдак сурово: надо, ваше превосходительство! В общем, обошлось. Старик растрогался, ладно, говорит, прощаю. Что там у Вас с ним случилось? -- Да так, -- неохотно сказал Виктор. -- О литературе поспорил. -- Вы действительно пишете книжки? -- Спрсил долговязый. -- Да. Как полковник Лоуренс. -- И прилично платят? -- Ничего, жить можно. -- Надо будет и мне попробовать, -- сказал долговязый. -- Времени вот только нет свободного. То одно, то другое... -- Да времени нет, -- согласился Виктор. При каждом движении медаль покачивалась и стучала по ребрам. От нее было ощущение, как от горчичника. Хотелось снять, и тогда сразу полегчает. -- Вы знаете, я пойду, -- сказал он поднимаясь. -- Время. Долговязый тотчас вскочил. -- Конечно, -- сказал он. -- До свидания. -- Честь имею, -- сказал долговязый. Молодой человек в очках приспустил газету и поклонился. Виктор вышел в коридор и сейчас же содрал с себя медаль. У него было сильное желание бросить ее в урну, но он удержался и сунул ее в карман. Он спустился вниз на кухню, взял бутылку джина, а когда шел обратно, портье окликнул его: -- Господин Банев, Вам звонил господин бургомистр. Уже два раза. В номере Вас не было, и я... -- Что ему нужно? -- Угрюмо спросил Виктор. -- Он просил, чтобы Вы ему немедленно позвонили. Вы сейчас к себе? Если он сейчас позвонит еще раз... -- Пошлите его в задницу... -- Сказал Виктор. -- Я сейчас выключу телефон, и если он будет звонить вам, то так и передайте, господин Банев, кавалер "Трилистника второй степени" посылает-де вас, господин бургомистр, в задницу. Он заперся в номере, выключил телефон и еще зачем-то прикрыл его подушкой. Затем он сел за стол, налил джину, и, не разбавляя, выпил залпом весь стакан. Джин обжег глотку и пищевод. Тогда он схватил ложку и стал жрать клубнику в сливках, не замечая вкуса, не замечая, что делает. Хватит, и хватит с меня, -- думал он. Не нужно мне ничего, ни орденов, ни генералов, ни гонораров, ни подачек ваших, не нужно мне вашего внимания, ни вашей злобы, ни любви вашей, оставьте меня одного, я по горло сыт самим собой, и не впутывайте меня в ваши истории... Он схватил голову руками, чтобы не видеть перед собой бело-синего лица Павора и этих бесцветных безжалостных морд в одинаковых плащах. Генерал Пферд с вами, генерал Гаттокс. Генерал Артмани с вашими орденоносными объятиями, и Зурзмансор с отклеивающимся ликом... Он все пытался понять, на что это похоже. Высосал еще пол-стакана и понял, что корчась прячется на дно траншеи, а под ним ворочается земля, целые геологические пласты, гигантские массы гранита, базальта, лавы, выгибают друг друга, ломают друг друга, стеная от напряжения, вспучиваются, выпячиваются, и между делом, походя, выдавливают его наверх, все выше, выжимают из траншеи, выпирают над бруствером, а времена тяжелые, у властей приступ служебного рвения, намекнули кому-то, что плохо-де работаете, а он -- вот он, под бруствером, голенький, глаза руками зажал, а весь на виду. Лечь бы на дно, думал он. Лечь бы на самое дно, чтобы не слышали и не видели. Лечь бы на дно, как подводная лодка, -- подумал он и кто-то подсказал ему -- чтобы не могли запеленговать. И никому не давать о себе знать. И нет меня, нет. Молчу, разбирайтесь сами. Господи, почему я никак не могу сделаться циником? Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Лечь бы на дно, как подводная лодка, -- твердил он, -- и позывных не передавать. Он уже чувствовал ритм, и сразу заработало: сыт я по горло... До подбородка... И не хочу ни пить, ни писать... Он налил джину и выпил. Где банджо, подумал он. Куда я сунул банджо? Он полез под кровать и вытащил банджо. А мне плевать, -- подумал он. -- Ох, до какой степени мне плевать! Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Он ритмично бил по струнам, и в этом сначала сол, потом вся комната, а потом весь мир пошел притоптывать и поводить плечами. Все генералы и полковники, все мокрые люди с отвалившимися лицами, все департаменты безопасности все президенты и Павор Сумман, которому выкручивали руки и били по морде... Сыт я по горло, до подбородка, даже от песен стал уставать... Не стал уставать, уже устал, но "стал уставать" -- это хорошо, а значит, это так и есть... Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать. Подводная лодка... Горькая водка... А также молодка, а также наводка, а лагерь не тетка... Вот как, вот как... В дверь уже давно стучали, все громче и громче, и Виктор, наконец, услышал, но не испугался, потому что это был не тот стук. Обыкновенный радующий стук мирного человека, который злится, что ему не открывают. Виктор открыл дверь. Это был Голем. -- Веселитесь! -- Сказал он. -- Павора арестовали. -- Знаю, знаю, -- сказал Виктор весело. -- Садитесь, слушайте... Голем не сел, но Виктор все равно ударил по струнам и запел: Сыт я по горло, до подбородка, Даже от песен стал уставать. Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать... -- Дальше я еще не сочинил, -- крикнул он. -- Дальше будет водка... Молодка... Лагерь не тетка... А потом -- слушайте: Не помогают ни девки, ни водка, С водки -- похмелье, а с девок -- что взять? Лечь бы на дно, как подводная лодка, И позывных не передавать... Сыт я по горло, сыт я по глотку, О-о-ох, надоело пить и играть! Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать... -- Все, -- крикнул он и швырнул банджо на кровать. Он чувствовал огромное облегчение, как-будто что-то изменилось, как будто он стал нужен там, над бруствером, на виду у всех, -- оторвал руки от зажмуренных глаз и оглядел серое грязное поле, ржавую колючую проволоку, серые мешки, которые раньше были людьми, нужное, бесчестное действие, которое раньше было жизнью, и со всех сторон над бруствером поднялись люди и тоже огляделись, и кто-то снял палец со спускового крючка... -- Завидую, -- сказал Голем. -- Но не пора ли Вам засесть за статью? -- И не подумаю, -- сказал Виктор. -- Вы меня не знаете, Голем, -- я на всех плевал. Да садитесь же, черт возьми! Я пьян, и Вы тоже напейтесь! Снимайте плащ... Снимайте, я Вам говорю! -- Заорал он. -- И садитесь. Вот стакан, пейте! Вы ничего не понимаете, Голем, хоть Вы и пророк. И Вам не позволю. Не понимать -- это моя прерогатива. В этом мире все слишком уж хорошо понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают. Вы думаете, почему я представляю ценность? Только потому, что я не понимаю. Передо мной разворачивают перспективы -- а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями, предельно простыми -- а я говорю: нет, ничего не понимаю. Вот поэтому я нужен... Хотите клубники? Хотя я все съел. Тогда закурим... Он встал и прошелся по комнате. Голем со стаканом в руке следил за ним, не поворачивая головы. -- Это удивительный парадокс, Голем. Было время, когда я все понимал. Мне было шестнадцать лет, я был старшим рыцарем легиона, я абсолютно все понимал, и я был никому не нужен! В одной драке мне проломили голову, я месяц пролежал в больнице, и все шло своим чередом -- легион победно двигался вперед без меня, господин президент неумолимо становился господином президентом, и опять же без меня. Потом то же самое повторилось на войне. Я офицерил, хватал ордена и при этом, естественно, все понимал. Мне прострелили грудь, я угодил в госпиталь, и что же -- кто-нибудь побеспокоился, где Банев, куда делся наш Банев, наш храбрый, все понимающий Банев? Ни хрена подобного! А вот когда я перестал понимать что бы то ни было -- о, тогда все переменилось. Все газеты заметили меня. Куча департаментов заметила меня. Господин президент лично удостоил... А? Вы представляете, какая это редкость -- непонимающий человек! Его знают, о нем пекутся генералы и покой... Ээ... Полковники, он позарез нужен мокрецам, его почитают личностью, кошмар! За что? А за то, господа, что он ничего не понимает! -- Виктор сел. -- Я здорово пьян? -- Спросил он. -- Не без этого, -- сказал Голем. -- Но это не важно, продолжайте. Виктор развел руками. -- Все, -- сказал он виновато. -- Я иссяк... Может быть, Вам спеть? -- Спойте, -- согласился Голем. Виктор взял банджо и стал петь. Он спел "Мы -- храбрые ребята", потом "Урановые люди", потом "Про пастуха, которому бык выбодал один глаз и который нарушил государственную границу из-за этого", потом "Сыт я по горло", потом "Равнодушный город", потом "Про правду и про ложь", потом снова "Сыт я по горло", потом затянул государственный гимн на мотив "Ах, какие ножки у нее", но забыл слова, перепутал строфы и отложил банджо. -- Опять иссяк, -- сказал он грустно. -- Так, говорите, Павора арестовали?... А я это знаю. Он сидел как раз у меня, где Вы сидите... А Вы знаете, что он хотел сказать, но не успел? Что через десять лет мокрецы овладеют земным шаром и всех нас передавят. Как Вы полагаете? -- Вряд ли, -- сказал Голем. -- Зачем нас давить? Мы сами друг друга передавим. -- А мокрецы? -- Может быть, они не дадут нам передавить друг друга... Трудно сказать. -- А может быть, помогут? -- Сказал Виктор с пьяным смехом... -- А то ведь мы даже давить не умеем. Десять тысяч лет давим и все никак не передавим... Слушайте, Голем, а зачем Вы мне врали, что Вы их лечите? Никакие они не больные, они все здоровые, как мы с вами, только желтые почему-то... -- Гм, -- произнес Голем. -- Откуда у Вас такие сведения? Я этого не знал. -- Ладно, ладно, больше Вы меня не обманете. Я говорил с Зур... С Зу... С Зурзмансором. Он мне все рассказал: секретный институт... Обмотались повязками в целях сохранения... Вы знаете, Голем, они там у Вас воображают, будто смогут вертеть генералом Пфердом до бесконечности. А на самом деле -- калифы на час. Сожрет он их вместе с повязками и с перчатками, когда проголодается... Фу, черт, как пьян -- все плывет... Но он немного лукавил. Он хорошо видел перед собой толстое сизое лицо и маленькие, непривычно внимательные глазки. -- И Зурзмансор сказал Вам, что он здоров? -- Да, -- сказал Виктор. -- Впрочем, не помню... Скорее всего, нет. Но видно же... Голем поскреб подбородок краем стакана. -- Жалко, что Вы пьяны, -- сказал он. -- Впрочем, может быть, это хорошо. У меня сегодня хорошее настроение. Хотите, я расскажу Вам все, о чем догадываюсь и что думаю о мокрецах? -- Валяйте, -- согласился Виктор. -- Только больше не врите. -- Очковая болезнь, -- сказал Голем, -- это очень любопытная штука. Вы знаете, кого поражает очковая болезнь? -- Он замолчал. -- Нет, не буду Вам ничего рассказывать. -- Бросьте, -- сказал Виктор. -- Вы уже начали. -- Ну и дурак, что начал, -- возразил Голем. Он посмотрел на Виктора и ухмыльнулся. -- Задавайте вопросы, -- сказал он. -- Если вопросы будут глупые, я на них с удовольствием отвечу... Давайте, давайте, а то я опять раздумаю. В дверь постучали. -- Идите к черту! -- Гаркнул Виктор. -- Я занят! -- Простите, господин Банев, -- сказал робкий голос портье. -- Вам звонит супруга. -- Вранье! У меня нет никакой супруги... Впрочем, пардон. Я забыл. Ладно, я ей сейчас позвоню, спасибо. -- Он схватил стакан, налил до краев, сунул Голему и сказал: -- пейте и ни о чем не думайте, я сейчас. Он включил телефон и набрал номер Лолы. Лола говорила очень сухо: извини, что помешала, но я собираюсь ехать к Ирме, не соблаговолишь ли ты присоединиться? -- Нет! -- Сказал Виктор. -- Не соблаговолю. Я занят. -- Все-таки это твоя дочь! Неужели ты опустился до такой степени... -- Я занят! -- Рявкнул Виктор. -- И тебя не волнует, что с твоей дочерью? -- Перестань валять дурака, -- сказал Виктор. -- Ты, кажется, хотела избавиться от Ирмы. Ты избавилась. Что тебе еще нужно? Лола принялась плакать. -- Перестань, -- сказал Виктор, морщась. -- Ирме там хорошо. Лучше, чем в самом лучшем пансионате. Поезжай и убедись сама... -- Грубый, бездушный, эгоистичный боров, -- объявила Лола и повесила трубку. Виктор шепотом выругался, и снова выключил телефон и вернулся к столу. -- Слушайте, Голем, -- сказал он, -- что Вы там делаете с детьми? Если Вы там готовите смену, то я не понимаю... -- Какую смену? -- Ну, какую?... Вот я спрашиваю: какую? -- Насколько мне известно, -- сказал Голем, дети очень довольны. -- Мало ли что... Я и без Вас знаю, что они довольны. Но что они там делают? -- А разве они Вам не говорили? -- Кто? -- Дети. -- Как они мне могли говорить, если я здесь, а они там? -- Они строят новый мир... -- Сказал Голем. -- А... Да, это они мне говорили. Но это же так, философия... Что Вы мне опять врете, Голем? Какой может быть новый мир за колючей проволокой? Новый мир под командованием генерала Пферда?... А если они там заразятся? -- Чем? -- Спросил Голем. -- Очковой болезнью, естественно! -- В шестой раз повторяю, что генетические болезни не заразны. -- В шестой, в шестой... -- Проворчал Виктор, потеряв нить. -- А что это такое вообще очковая болезнь? -- Болезнь. -- Что от нее болит? Или, может быть, это секрет? -- Нет, это везде опубликовано. -- Ну, расскажите, -- сказал Виктор. -- Только без терминов. -- Сначала -- изменения кожи. Прыщи, волдыри, особенно на руках и ногах, иногда -- гнойные язвы... -- Скажите, Голем, а это вообще важно? -- Для чего? -- Для сути -- нет, сказал Голем. -- Я думал, Вам это интересно. -- Я хочу понять суть! -- Сказал Виктор проникновенно. -- А сути Вы не поймете, -- сказал Голем, слегка понизив голос. -- Почему? -- Во-первых, потому что Вы пьяны... -- Это еще не причина, -- сказал Виктор. -- А, во-вторых, потому что это вообще невозможно объяснить. -- Так не бывает, -- заявил Виктор. -- Вы просто не хотите говорить. Но я на Вас не в обиде. Подписка, разглашение, военный трибунал... Павора вот забрали... Бог с Вами. Я только не понимаю, почему ребенок должен строить новый мир в лепрозории. Другого места не нашлось? -- Не нашлось, -- ответил Голем. -- В лепрозории живут архитекторы. И подрядчики. -- С автоматами, -- сказал Виктор. -- Видел. Ничего не понимаю. Кто-то из вас врет. Либо Вы, либо Зурзмансор. -- Конечно, Зурзмансор, -- хладнокровно сказал Голем. -- А может быть, вы оба врете. А я вам обоим верю, потому что есть в вас что-то... Вы мне только скажите, Голем, чего они хотят? Только честно. -- Счастья, -- сказал Голем. -- Для кого? Для себя? -- Не только. -- А за чей счет? -- Для них этот вопрос не имеет смысла, -- медленно сказал Голем. -- За счет травы, за счет облаков, за счет текущей воды... За счет звезд. -- Совсем как мы, -- сказал Виктор. -- Ну, нет, -- возразил Голем. -- Совсем не так. -- Почему? Мы тоже... -- Нет, потому что мы вытаптываем траву, рассеиваем облака, тормозим воду... Вы меня поняли слишком буквально, а это аналогия. -- Не понимаю, -- сказал Виктор. -- Я Вас предупреждал. Я сам многое не понимаю, но я догадываюсь. -- А есть кто-нибудь, кто понимает? Не знаю. Вряд ли. Может быть, дети... Но даже если они и понимают, то по-своему. Очень по-своему. Виктор взял банджо и потрогал струны. Пальцы не слушались. Он положил банджо на стол. -- Голем, -- сказал он. -- Вот Вы -- коммунист. Какого черта Вы делаете в лепрозории? Почему Вы не на баррикаде? Почему Вы не на митинге? Москва Вас не похвалит. -- Я -- архитектор. -- Спокойно сказал Голем. -- Какой Вы архитектор, если Вы ни черта не понимаете? И вообще, чего Вы меня водите за нос? Мы с Вами час бьемся, а что Вы мне сказали? Жрете джин и напускаете туману. Стыдно, Голем. И врете бесперечь. -- Ну уж и бесперечь, -- сказал Голем. -- Хотя не без этого. Не бывает у них гнойных язв. -- Дайте сюда стакан, -- сказал Виктор. -- Уже напились. -- Он плеснул из бутылки и выпил. -- Черт Вас разберет, Голем. Ну зачем Вам все это? Если можете рассказывать -- рассказывайте, а если это тайна -- нечего было начинать. -- Это очень просто объяснить, -- благодушно сказал Голем, вытягивая ноги. -- Я же пророк, Вы меня сами так обзывали. А пророки все в таком положении: знают много, и рассказать им хочется -- поделиться с приятным собеседником, похвастаться для придания веса. А когда начинают рассказывать, появляется этакое ощущение неудобства, неловкости... Вот они и зуммерят, как господь бог, когда его спросили насчет камня. -- Как угодно, -- сказал Виктор. -- Поеду в лепрозорий и узнаю все без Вас... А ну, предскажите что-нибудь. Он с интересом следил, как отнимаются руки и ноги, и думал, что хорошо бы выпить еще стакан для комплекта и завалиться спать, а потом проснуться и поехать к Диане. Все получится не так плохо. И вообще, все не так уж плохо. Он представил себе, как споет Диане про подводную лодку, и ему стало совсем хорошо. Он взял мокрое весло, которое лежало на корме, и оттолкнулся от берега, и лодка сразу же закачалась. Никакого дождя не было, даже облаков не было, был красный закат, и он поплыл прямо на закат, и весла срывались с верхушек волн. Лечь бы на дно... И он лег бы, но было неловко, потому что над ухом лениво гудел голос Голема: -- ... они очень молоды, у них все впереди, а у нас впереди -- только они. Конечно, человек овладеет вселенной, но это будет не нравственный богатырь с мышцами, и, конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит себя... Природа не обманывает, она выполняет обещания, но не так, как мы думали, и зачастую не так, как нам хотелось бы... Зурзмансор, который сидел на носу лодки, повернул голову и стало видно, что у него нет лица, лицо он держал в руках, и лицо смотрело на Виктора -- хорошее лицо, честное, но от него тошнило, а Голем все не отставал, все гудел... -- Ложитесь спать, -- пробормотал Виктор, растягиваясь на дне лодки. Шпангоуты резали ему бока, и было очень неудобно, но уж очень хотелось спать. -- Ложитесь спать, Голем... Источник: Библиотека Максима Мошкова
Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!
Вебредактор и вебдизайнер Шварц Елена. Администратор Глеб Игрунов.